— Ино, — сказал я, заглядывая ей прямо в глаза, чтобы она видела, что я не обманываю. — Твоя мама плакала не потому, что ей грустно. Она плакала, потому что очень сильно тебя любит. И очень за тебя волнуется.
Она недоверчиво посмотрела на меня.
— Правда?
— Правда, — я серьезно кивнул. — Когда взрослые очень сильно кого-то любят, они иногда плачут. А может быть, ей просто соринка в глаз попала, и она заплакала. Такое тоже бывает.
Ино задумалась. Думаю, версия с соринкой показалась ей более правдоподобной и менее страшной.
— Но знаешь, что сейчас заставляет ее плакать по-настоящему? — продолжил я. — То, что ты пропала. Она сейчас очень, очень расстроена. И очень напугана.
Личико Ино снова скривилось. Она не хотела расстраивать маму.
— Сбегать — это не выход, — сказал я. — Нужно поговорить с мамой. И я уверен, что она тебя обнимет и скажет, что все будет хорошо. И доктор тоже сделает все, чтобы все было хорошо. Мы все здесь для того, чтобы тебе помочь. Я, твоя мама, доктора, медсестры.
Я медленно поднялся на ноги. Ноги затекли и неприятно ныли.
— Ну что? — я протянул ей руку. — Пойдем к маме? Покажем ей, какая ты смелая.
Ино посмотрела на мою протянутую руку, потом снова на меня. В ее глазах все еще был страх. Она глубоко вздохнула, словно перед прыжком в воду, и вложила свою крошечную теплую ладошку в мою.— Пойдем, — тихо сказала она.
Мы вышли из подсобки, держась за руки. Коридор был пуст. Я повел ее в сторону палаты. Мы шли молча.
И тут из-за угла выбежала мама Ино. Увидев нас, она замерла на секунду, ее лицо исказилось от целой гаммы эмоций: шок, неверие, облегчение — а потом с громким, полным радости и боли криком она бросилась к нам.
Она упала на колени перед дочерью, обхватила ее и прижала к себе, рыдая и что-то бессвязно шепча. «Ино… моя девочка… где же ты была… я так испугалась… мое солнышко…».
Я осторожно высвободил свою руку. Ино, обнимая маму, посмотрела на меня через ее плечо. Я улыбнулся и ободряюще кивнул ей. Моя спасательная миссия на сегодня была выполнена.
Глава 12
Я брел по стерильно-чистым коридорам нейрохирургического отделения, и каждый мой шаг отдавался в голове тупой, ноющей болью. И дело было далеко не в последствиях ушиба после аварии. Физическая боль давно притупилась, уступив место фантомным отголоскам, легкому головокружению и ноющим ребрам, которые напоминали о себе при особо глубоком вдохе. Дело было в мыслях. Они роились в моей черепной коробке, как встревоженный осиный улей, жужжали, хаотично метались, жалили изнутри, не давая ни секунды покоя.
Ино. Ее заплаканное, испуганное, перепачканное пылью лицо стояло у меня перед глазами с фотографической четкостью. Я снова и снова прокручивал в памяти сцену в тесной, душной подсобке. Ее маленькая, доверчивая ладошка, такая теплая и беззащитная в моей руке. Ее тихий, срывающийся шепот, полный детского страха. Этот ребенок, который боялся не скальпеля хирурга, не боли, не неизвестности, а маминых слез, одним своим поступком, одной своей фразой перевернул что-то во мне. Он, как мощный химический реактив, проявил всю фальшь, всю мелочность и эгоизм моих собственных переживаний. Я злился, рефлексировал, упивался своей обидой и разочарованием, пока рядом, совсем рядом, в соседнем крыле, разворачивалась настоящая человеческая драма, где на кону стояла жизнь маленькой девочки.
А ее мама… Я вспоминал ее обезумевшие от страха глаза, ее срывающийся, полный паники голос, ее отчаянные, судорожные рыдания. В тот момент, когда она, упав на колени, обнимала свою найденную дочь, в ней было столько любви, столько первобытного облегчения, столько выстраданной боли, что это можно было почти потрогать руками, ощутить кожей. И я, глядя на них, на эту маленькую семью, воссоединившуюся посреди больничного коридора, впервые за долгое время почувствовал себя чужим. Посторонним наблюдателем, случайно заглянувшим в окно чужой жизни, в которой были настоящие проблемы. Мои терзания на фоне их страха казались пылью, мелкой и незначительной.
Мысли путались, сбивались в тугой клубок. Мне, кажется, впервые так отчаянно нужен был кто-то, с кем можно было бы поговорить. С другом. И единственным таким человеком в этой больнице был Савамура.
Я принял решение. Нужно было спуститься к нему. Наше кардиоторакальное отделение располагалось на шестом этаже. Нейрохирургия, где я временно обитал, — на восьмом. Всего два этажа, но казалось, что это два разных мира, две разные вселенные. Тут, в нейрохирургии, была тишина, в кардиоторакальном же отделении постоянно бурлила жизнь. Вечная суета, экстренные пациенты, крики из операционных, беготня. Наше отделение было похоже на растревоженный муравейник, который никогда не спит.