Акира тут же перевел на меня свой заинтересованный, чуть насмешливый взгляд.
— Все в порядке? — спросил он, и в его голосе прозвучали нотки вежливого, но абсолютно фальшивого участия.
— Да, — прохрипел я, хлопая себя по груди с таким усердием, что мои многострадальные ребра взвыли от возмущения. — Что-то в горло попало. Городская пыль, наверное. Здесь, на крыше, ее много.
Я снова бросил на Мей умоляющий, почти панический взгляд, в котором читалось: «Давай, шевелись, пока он не вызвал санитаров с усмирительной рубашкой и дозой галоперидола». И на этот раз она, кажется, меня поняла. Мей вздрогнула, словно очнувшись от наваждения, и сделала шаг назад.
— Что ж, не буду вам больше мешать, — сказал я, вежливо поклонившись мужчине. — Спокойной ночи.
— И вам, — кивнул он, провожая меня долгим, задумчивым, почти оценивающим взглядом.
Я быстро пошел к двери, ведущей на лестницу, чувствуя, как его взгляд сверлит мне спину. Мей скользнула следом.
Когда мы спускались по ступеням, и тяжелая дверь на крышу с грохотом захлопнулась за нами, отрезая нас от ночного ветра и таинственного незнакомца, я не выдержал.
— Что это, черт возьми, было? — зашипел я, останавливаясь на лестничной площадке. Эхо подхватило мой шепот и разнесло его по всему пролету. — Вы застыли там, как соляной столб. Кто это такой?
Мей молчала. Она стояла, прислонившись к холодной, обшарпанной стене, и ее лицо было бледным и отрешенным.
— Никто, — наконец ответила она, и ее голос был глухим и безжизненным. — Просто… не важно…
— Не важно? — я не поверил своим ушам. — Я, конечно, не эксперт в человеческих чувствах но даже я могу отличить глубочайший шок от безразличия.
Мей подняла на меня взгляд.
— Не лезь не в свое дело, Херовато, — отчеканила она. — Мы договорились работать вместе, чтобы выяснить, кто пытался убить Пака и подставить меня. Моя личная жизнь тебя не касается. Ясно?
Я закатил глаза.
— Ясно, как божий день, — пробормотал я. — Просто в следующий раз, когда решите впасть в ступор при виде красивого мужчины в дорогом костюме, предупреждайте заранее. Я просто уйду и не буду наблюдать за этим цирком.
Мей ничего не ответила. Просто развернулась и пошла вниз по лестнице, оставив меня одного в компании пыли и гулкого эха. Я тяжело вздохнул и поплелся следом.
Мы вернулись в палату в полном, гнетущем молчании. Я рухнул на свою кровать, натянул одеяло до самого подбородка и отвернулся к стене. Но сон не шел. Я слышал, как за окном шумит ветер, как его порывы заставляют жалобно дребезжать стекла в раме. Я слышал, как в коридоре тихо переговариваются ночные медсестры, их голоса доносились как приглушенный, успокаивающий шепот. И я чувствовал ее присутствие. Оно было почти осязаемым, как статическое электричество в воздухе перед грозой.
Я приоткрыл один глаз и посмотрел в ее сторону. Мей стояла у окна, неподвижная, как статуя, и смотрела на ночной город. Лунный свет, пробиваясь сквозь тучи, падал на ее платиново-белые волосы, заставляя их серебриться, а ее тонкий, изящный силуэт четко вырисовывался на фоне мерцающих огней Токио. Она была невероятно красива. И невероятно одинока.
Я закрыл глаза и, наконец, провалился в сон, убаюканный шумом дождя и тихим, почти неощутимым присутствием женщины-призрака, замершей у моего окна, как безмолвный страж.
Утро ворвалось в палату без стука, как и положено всему в этой больнице — бесцеремонно и по расписанию. Серое и дождливое, оно просочилось сквозь щели в жалюзи и окрасило стерильную белизну комнаты в унылые тона. Я проснулся от привычного лязга тележки с завтраками в коридоре, который для меня стал чем-то вроде утреннего колокола, возвещающего о начале очередного дня сурка. Тело все еще немного ныло, но это была уже привычная, почти родная боль, как у старого солдата, у которого к непогоде крутят суставы.
Мей же сидела на подоконнике и смотрела в окно. Казалось, что она не просто наблюдает за стекающими по стеклу каплями, а пытается прочесть в них ответ на какой-то свой, одной ей ведомый вопрос.
— Доброе утро, — прохрипел я, садясь на кровати
— Оно не доброе, — безразлично отозвалась она, не поворачивая головы. — Оно мокрое, серое и безнадежное.
Я вздохнул. Кажется, ее ночная меланхолия плавно перетекла в утреннюю хандру, приправленную изрядной долей личностного кризиса.
Завтрак был таким же серым и безрадостным, как и погода за окном. Рисовая каша, которую, казалось, варили на слезах пациентов, и кусок омлета, подозрительно напоминающий по цвету и консистенции губку для мытья посуды. Я съел все, не чувствуя вкуса, просто механически отправляя ложку за ложкой в рот.