- Простите меня великодушно, господин ректор, сказал Барченко, но мне об этом ничего неизвестно. После занятий я иду в библиотеку, и чем увлекаются мои соученики, не знаю. Если среди них и найдется социалист, то, извините, на лбу у него это не написано, к тому же всем подряд о своих взглядах они не говорят.
Ректор вытащил из ящика стола белый лист бумаги, на котором тонким, витиеватым почерком фиолетовыми чернилами были выведены фамилии подозрительных студентов разных курсов и факультетов.
- Кто-нибудь из них вам знаком?
Барченко пробежался по списку глазами.
- Никак нет, господин ректор, здесь в основном с последних курсов, а я пока на первом. Лично никого из них не встречал.
- Немудрено, заметил ректор, они редко появляются на лекциях и практикумах, посвящая все дни политической борьбе. А вот Кача-Качинского Андрея вы, наверное, видите часто...
Барченко ничуть не смутился.
-Этот студент живет на квартире в одном доме со мной, но никаких личных отношений я с ним не поддерживаю. Здороваемся, изредка он у меня спичек просит или соли...
- Но, пользуясь соседством, вы можете войти к нему в доверие! Это опасный революционер!
- Господин ректор, слежка и доносы мне абсолютно чужды. Я интересуюсь религиозными учениями Востока, ни в одном из них не сказано, что надо следить за благонадежностью соседа по квартире. Непротивление злу насилием - мое кредо.
Он удивленно смотрел на Барченко.
-Значит, вы толстовец?
- Я не толстовец, хотя проповедь графа Толстого и его книги произвели на меня большое впечатление. Но камзол на голубой подкладке носить не собираюсь, и 30 сиклей серебра мне тоже не нужны!
- Ах, вот как? - ректор был смущен отпором. Даю вам три дня на раздумье, не согласитесь информировать - будьте добры покинуть Казанский университет. Нам такие святоши чистоплюйские не нужны...
- Да зачем три дня, разозлился Барченко, уйду прямо сейчас, лишь бы не подличать...
И ушел. Ректор, дабы не раздувать взрывоопасную историю (стояла весна 1905 года, первая послереволюционная, студенты бурлили), подписал прошение об оставлении университета по состоянию здоровья.
Что было не совсем ложью - именно тогда у Александра от переживаний начались сильнейшие мигрени, он лежал пластом, сжав зубы, полдня, и долго еще не находил в себе сил подняться с постели. Ослабевший, обритый наголо по совету "медицинских светил", истомленный кровопусканиями татарских знахарей, Барченко неделю валялся на низенькой турецкой софе, боясь сообщить отцу о случившемся.
Елецкий нотариус до позднего вечера ждал приезда сына, телеграфировавшего, что с ним в Казани случилось большое несчастье (какое именно, деликатно умолчал - да и не хватило денег еще на два слова), но, просидев в гостиной до половины одиннадцатого, потушил керосиновую лампу, лег спать. В час ночи залаяла соседская собака, заскребла когтями дубовую дверь кошка, кто-то настойчиво стучал медным кольцом дверной ручки.
Нотариус вскочил в ночной рубахе и колпаке, зажег свечу.
Александр стоял на пороге родного дома, бледный, заросший щетиной, но с обритой головой - и с саквояжем.
- Отец, я ушел из университета - еле слышно прошептал он, прости меня, прости! Но я вынужден был так поступить!
- Политика? - сурово спросил Василий Ксенофонтович.
Свеча в его руке дрожала желтым огоньком. Суровые предчувствия душили его медленной анакондой. Господи, только не это, не это!
- Я отказался сотрудничать с охранкой, ответил Барченко. Ректор требовал доносить на однокурсников, даже предлагал внедриться в тайное общество, следить за соседом по квартире...
Свеча едва не упала на липовые доски пола.
- За что, за что, ты можешь это мне объяснить?!
- Ушел, чтобы сохранить свое честное имя. Выхода не было.
- Но почему именно ты? - Василий Ксенофонтович спросонья мало что успел понять. Почему доносить предложили тебе, а не твоим приятелям? И где твои волосы?
- Это знахарь меня обрил от мигрени. Отрастут!
- Сейчас ты похож на беглого каторжника!
- Даже соседская собака меня не признала, бесилась, чуть цепь не оборвала.
- Ложись спать. Поспи, а утром поговорим.
- До утра, отец. Ты не сердись на меня...
Василий Ксенофонтович ничего не ответил. Тяжелый разговор откладывали вплоть до вечернего чая. Младших - и впечатлительную Оленьку - поспешили увести из столовой наверх, опасаясь скандала. Мама убрала от греха подальше старую яшмовую вазочку, всегда стоявшую на столе.
Лица хранили скорбное выражение. Но, сколько бы Александр не объяснял им, что эта неприятная история в Казанском университете - чистая случайность, родители отказывались верить.
- Ты подписывал с однокурсниками возмутительные бумаги, признавайся! - напирал отец, разные манифесты, прошения, петиции!
- Ничего я не подписывал, в сотый раз оправдывался сын, однажды прихожу утром в аудиторию, а там ни души, забастовка. Я плюнул, раз такое дело, пошел шататься по татарским закоулкам, купил на обед большую ватрушку с творогом, ходил, жевал, потом опять в университет завернул, снова никого не увидел. Пошел домой, до вечера читал приключенческий роман. Про Индию, секту душителей. Больше ничего вспомнить не могу, день как день был, прошел незаметно.