— Бог Тот, везир богов, писец "Книги мертвых", стоящий одесную самого Озириса на его последнем суде.
— Гермес Триждывеликий, провожатый к последнему пристанищу, чья мудрость окутана тайной, а тайна – мудростью; покровитель жаждущих знания, извечный, как сокровенные тайны бытия, как самое время.
— Священный Ибис – Джехути – Тот, ведающий всеми Великими Тайнами стороны Востока…
— над чем и над кем, уж не над нами ли, гонимыми одною из твоих Великих Тайн и заплывшими невесть куда, сейчас насмехаешься ты оттуда, со своего далекого, никому из живых не ведомого берега?..
А на другом берегу – что там?..
— Костры горят… — словно услышав мой мысленный вопрос, сказала Лиза. И теснее прижалась ко мне. — Боже! В них, кажется, люди!.. Там жгут людей!..
…Метались языки огня, и за всполохами корчились человеческие тени.
— Кто это делает? — прошептала Лиза.
— Люди. Разумеется, тоже люди. Никому иному подобное просто не взбредет в голову.
Чей это голос прозвучал? Мне не примерещилось – явно, мы оба его услышали. Голос был спокойный и грустный. Лиза, вздрогнув, спросила:
— Кто это?
— Вас интересует, кто там горит на кострах? — так же грустно отозвался Голос. — Ах, это бедняги катары. Все их грехи, разумеется, абсолютно мнимы. В действительности, они курицу, и ту, право же, зарезать не могли. Но – увы! — они владели некоей Великой Тайной, а такие тайны, как вам, должно быть, известно, губительны… Да не смотрели бы вовсе вы лучше в ту сторону, а то, не приведи Господь, увидите расправу над Тамплиерами – зрелище, скажу вам, в чем-то, пожалуй еще и пострашнее. Или Варфоломеевскую ночь. Или нашу Гражданскую, которой я, поскольку слишком долго живу, был свидетелем воочию… — Я машинально отвернулся от того берега, и теперь ощущал только багровые отсветы пламени и метание теней у себя за спиной. — К слову сказать, — продолжал Голос, — у тех, кто все это вытворял, у многих из них, имелись или потом родились дети. Дети палачей и убийц! А поскольку людские судьбы переплетены, как нити в одном узле, то много ли мы найдем рядом с собой таких, в ком не протекает хотя бы одной струйкой эта смрадная кровь? И мы еще в силах удивляться, когда слышим иной раз, что наш мир несет некую чревоточину, некое проклятье, если угодно! Вы уже, очевидно, удостоверились, что было кому, было кого и было за что проклинать.
— Кто вы? — спросил я после того, как он смолк.
— Вас, никак, интересует мое имя? — отозвался он. — Но позвольте спросить – зачем? Оно едва ли вам что-либо скажет. Нет ничего менее надежного и более переменчивого, чем имена. Когда-то меня звали… Впрочем, это совершенно не важно. Главное, что вы – я так понимаю – Ламех. (По этим словам я наконец понял, что именно с ним-то я, стало быть, давеча и перестукивался через стену!)
— Вообще-то, меня зовут Сергей, — на всякий случай сообщил я. — Сергей Нечаев. Кажется, до недавнего времени я был вашим соседом.
— Сие мне, в сущности, известно, — сказал Голос. — Но в таком случае – скажем так, для симметрии – я должен был бы представиться тем своим забытым именем, а оно уже не нужно ровным счетом никому в этом мире, как любой утративший пригодность хлам…
2
Обладай правдой в непрерывной преемственности.
…Сам не заметив, как это произошло, двигаясь на Голос, я уже поднимался по каким-то гранитным ступеням. Лиза шла рядом, придерживаясь за мой локоть. За спиной, теперь совсем вдали, еще раз плеснуло по воде чье-то весло. Ответом ему был шакалий вой и птичье насмешистое "Квирл, квирл!"
— …Если же я Мафусаил, как я привык себя называть (тому, право, есть основания), — продолжал Голос, — то вы, стало быть, Ламех, ибо именно Ламеху Мафусаил передал толику своих знаний…
И тут внезапно я увидел его. Он сидел совсем рядом на какой-то полукруглой каменной скамье. Голова его была белой как снег, такая же белая борода окаймляла лицо, и одет он был в белую хламиду, покрывающую ноги до пят. Казалось, он сам высвечивал пространство вокруг себя, а далее ничего не было видно, поэтому возникало ощущение, что он вместе с этой каменной скамьей парит в окружающем его черном воздухе.
Позади него, вдалеке восседали у камина пятеро. Один, одетый в рубище, похожий на живой скелет с огромными, страждущими глазами взирал на нас. Другой, в средневековой кольчуге, держал в руках обнаженный меч и разглядывал блики пламени, пляшущие по его клинку. Третий, с лицом, покрытым чудовищными струпьями и искаженном страданиями, беззвучно стеная, мерно покачивал головой. Страшен был четвертый, в черном плаще с капюшоном, скрывавшим лицо, а из-за плеча его угадывалась коса. То была сама Смерть, вне всякого сомнения. Чуть поодаль от них восседал пятый, вполне благообразного вида, одетый в римскую тогу, и, как мне показалось, чуть насмешливо наблюдал за нами.