Мы стояли, ожидая его, и, казалось, время тянулось бесконечно, пока он к нам подошел. Он остановился в нескольких шагах от нас и сказал мне:
— Я не знал, что вы тут. Думал, вы уже ушли. Они все ушли. И Дивизионный ушел.
— Взяв свой чек?
— Конечно. Взяв свой чек. — Он стал вглядываться сквозь темноту в моего собеседника. — Вы не один? Кто этот человек?
— Его фамилия Стайнер.
— Стайнер? — Я никогда еще не видел доктора Фишера в растерянности. Словно он оставил половину своего рассудка там, за столом. Он, казалось, ждал, чтобы я помог ему, но я этого не сделал. — Кто он, этот Стайнер? Что он тут делает? — У него был такой вид, будто он уже давно ищет то, что куда-то задевал, как человек, который переворачивает вверх дном набитый ящик в поисках паспорта или чековой книжки.
— Я знал вашу жену, — сказал Стайнер. — Вы заставили мистера Кипса меня уволить. Вы погубили жизнь нас обоих.
Мы все трое продолжали стоять молча, в темноте, на снегу. Мы все словно чего-то ждали, но никто из нас не знал, что это будет: издевка, удар или просто уход. Это была та минута, когда мистеру Стайнеру полагалось бы себя проявить, но он этого не сделал. Быть может, он знал, что его плевок так далеко не долетит.
Наконец я произнес:
— Ваш ужин был необычайно удачным.
— Да?
— Вам удалось унизить нас всех. А что еще вы намерены совершить?
— Не знаю.
У меня снова возникло ощущение, что он ждет, чтобы я помог ему. Он произнес:
— Вот вы только что сказали…
Невероятно, но великий доктор Фишер из Женевы ждал, чтобы Альфред Джонс помог ему вспомнить… но что?
— Как вы, должно быть, смеялись, когда я покупал последнюю хлопушку, а вы знали, что получу я только негромкое пуканье, когда ее дерну.
Он сказал:
— Вас я не хотел унизить.
— Значит, это была непредвиденная прибыль, а?
— В мои намерения это не входило, — сказал он. — Вы не из их числа. — И он скороговоркой произнес их имена, словно делал перекличку своим жабам: — Кипс, Дин, миссис Монтгомери, Дивизионный, Бельмон и еще те двое, что умерли.
Мистер Стайнер сказал:
— Вы убили вашу жену.
— Я ее не убивал.
— Она умерла потому, что не хотела жить. Без любви.
— Любви? Я не читаю романов, Стайнер.
— Но вы же любите ваши деньги, верно?
— Нет. Джонс подтвердит, что сегодня я большую их часть роздал.
— А для чего вы теперь будете жить, Фишер? — спросил я. — Не думаю, чтобы кто-нибудь из ваших друзей к вам снова пришел.
Доктор Фишер сказал:
— А вы уверены, что я хочу жить? Вот вы хотите жить? На это было что-то непохоже, когда вы брали хлопушки. А вот этот — как его? — Стайнер хочет жить? Да, может, оба вы и хотите. Может, когда дело доходит до дела, и у меня есть желание жить. Не то зачем бы я здесь стоял?
— Что ж, сегодня вечером вы позабавились, — сказал я.
— Да. Это все же было лучше, чем ничего. Ничто — вещь довольно страшная, Джонс.
— Странную же вы избрали месть, — сказал я.
— Какую месть?
— Только потому, что вас презирала одна женщина, вы стали презирать весь мир.
— Она меня не презирала. Возможно, она меня ненавидела. Никому никогда не удастся меня презирать, Джонс.
— Кроме вас самого.
— Да… Помню, вы это уже говорили.
— Это ведь правда, не так ли?
Он сказал: — Этой болезнью я заболел, когда вы вошли в мою жизнь, Стайнер. Мне следовало бы приказать Кипсу удвоить вам жалованье и подарить Анне все пластинки Моцарта, которые она хотела. Я мог купить и ее, и вас так же, как купил всех остальных — кроме вас, Джонс. Сейчас уже слишком поздно вас покупать. Который час?
— После полуночи, — сказал я.
— Пора спать.
Он минуту постоял, раздумывая, а потом пошел, но не по направлению к дому. Он медленно шел по лужайке вдоль озера, пока не пропал из виду, и его шагов не стало слышно в этом снеговом молчании. Даже озеро не нарушало тишины, волны не лизали берег у наших ног.
— Бедняга, — сказал Стайнер.
— Вы слишком великодушны, мсье Стайнер. Я еще ни к кому в жизни не испытывал такой ненависти.
— Вы его ненавидите, и я, пожалуй, ненавижу его тоже. Но ненависть — это не такая уж важная штука. Ненависть не заразна. Она не распространяется. Можно ненавидеть человека — и точка. Но вот когда вы начинаете презирать, как доктор Фишер, вы кончаете тем, что презираете весь мир.
— Жаль, что вы не выполнили своего намерения и не плюнули ему в лицо.
— Не мог. Видите ли… когда дело к этому подошло… мне его стало жаль.
Как бы я хотел, чтобы Фишер был рядом и слышал, что его жалеет мистер Стайнер.
— Очень холодно тут стоять, — сказал я, — так можно насмерть простудиться… — Но, подумал я, разве как раз этого я и не хочу? Если постоять здесь достаточно долго… Резкий звук прервал мою мысль на середине.
— Что это? — спросил Стайнер. — Выхлоп автомобиля?
— Мы слишком далеко от шоссе, чтобы его услышать.
Нам пришлось пройти всего шагов сто, и мы наткнулись на тело доктора Фишера. Револьвер, который он, по-видимому, носил в кармане, валялся возле его головы. Снег уже впитывал кровь. Я протянул руку, чтобы взять револьвер — он может теперь послужить и мне, подумал я, — но Стайнер меня удержал.
— Оставьте это для полиции, — сказал он.
Я посмотрел на мертвое тело — в нем теперь было не больше величия, чем в дохлой собаке. И этот хлам я когда-то мысленно сравнивал с Иеговой и Сатаной.
17
Тот факт, что я написал эту историю, довольно убедительно доказывает, что, не в пример доктору Фишеру, у меня так и не нашлось достаточно мужества, чтобы покончить с собой; в ту ночь мне и не нужно было мужества, у меня хватало отчаяния, но, так как следствие показало, что револьвер был заряжен только одним патроном, мое отчаяние мне не помогло бы, даже если бы мсье Стайнер и не завладел оружием. Мужество губит отупляющая повседневность, а каждый прожитый день так обостряет отчаяние, что смерть в конце концов становится бессмысленной. Я чувствовал близость Анны-Луизы, когда держал в руке виски и потом, когда выдергивал зубами язычок хлопушки, но теперь я потерял всякую надежду, что когда-нибудь ее увижу. Вот если бы я верил в бога, я мог бы мечтать, что мы вдвоем когда-нибудь обретем этот jour le plus long. Но при виде мертвого доктора Фишера и моя хилая полувера как-то совсем усохла. Зло было мертво, как собака, и почему, скажите, добро должно обладать большим бессмертием, чем зло? Не было никакого смысла отправляться вслед за Анной-Луизой, если дорога ведет в ничто. Пока я живу, я могу хотя бы ее вспоминать. У меня были две ее любительские фотографии и записочка, написанная ее рукой, где она назначала мне свидание, когда мы еще не жили вместе; было кресло, в котором она сидела, и кухня, где она гремела тарелками, пока мы не купили посудомойку. Все это было как мощи, которые хранятся в католических церквах. Однажды, когда я варил яйцо на ужин, я поймал себя на том, что повторяю слова, сказанные священником на ночной мессе в Сен-Морисе: «Всякий раз, когда вы станете это делать, вы это сделаете в память обо мне». Смерть уже не была выходом — она была несообразностью.
Иногда я пью кофе с мсье Стайнером — он не пьет спиртного. Он рассказывает о матери Анны-Луизы, и я его не прерываю. Я даю ему выговориться, а сам думаю об Анне-Луизе. Враг наш мертв, и ненависть наша умерла вместе с ним, оставив нас с нашими столь разными воспоминаниями о любви. Жабы все еще живут в Женеве, и я стараюсь как можно реже бывать в этом городе. Однажды возле вокзала я встретил Бельмона, но мы не заговорили. Я много раз встречал и мистера Кипса, но он меня не видит, уставясь взглядом в тротуар, а единственный раз, когда я столкнулся с Дином, он был слишком пьян чтобы меня заметить. Только миссис Монтгомери раз подвернулась мне в Женеве и весело окликнула меня из двери ювелирного магазина: «Не может быть, да это ж вы, мистер Смит!» — но я сделал вид, что не слышу, и поспешил дальше, на свидание с покупателем из Аргентины.