— Спасииибо, — вновь загнусил Шнырь. Он окончательно упустил тайну, но не забыл, что так хотел урвать внимание Христофорова, и с надеждой, будто в первый раз, спросил: — Когда вы меня выпишете?
Медсестра уже прищуривалась, наполняла шприц прозрачной жидкостью и безлично приветливо улыбалась: то ли Шнырю, то ли Ивану Сергеевичу, то ли шприцу, то ли мелкой вороне, застывшей на ветке клена, упиравшегося в окно парашютами пожелтевших с краев листьев.
— Как же тебя выписать? — в деланном изумлении развел руками Христофоров. — Ты каждый день бьешься головой о стену, катаешься по полу. И дома то же самое будешь делать, мама опять тебя сюда привезет. Который раз? Давай-ка вспомним, четвертый или пятый?
— Я вас умоляю, выпишите меня… — упрямо тянул Шнырь, не очень интересуясь ответом и не выпуская из вида медсестру. Она уже наполнила шприц и теперь со скучающим видом смотрела в окно на ворону, которой, видимо, все-таки и предназначалась ее улыбка. Улыбаться доктору бесполезно, это она поняла еще в первый год работы, а теперь шел пятый.
Ворона, наклонив голову, тоже смотрела в окно немигающим черным глазом — на медсестру, Шныря и Ивана Сергеевича. Когда Шнырь ухватил Христофорова за рукав, ворона все же моргнула, на мгновение затянув перепончатым третьим веком свой угольный цыганский глаз. Медсестра зевнула и опустила пыльный роллет, скрывший декорации ранней осени.
— Ну, значит так, Шнырьков, — Христофоров почесал бороду, выдерживая паузу. — Вместо укола ты сейчас пойдешь к воспитателю Анне Аркадьевне, попросишь книгу Пушкина «Руслан и Людмила», она у нас есть. Скажешь, доктор велел тебе вступление выучить. Придешь ко мне, расскажешь наизусть — выпишу.
Шнырь бросил взгляд на шприц в руках медсестры и застыл на пороге.
— В журнал запись еще не сделали? — осведомился Христофоров. — Отлично! Аминазин в четвертую палату, там новенький. Фамилии не помню — на посту уточните. Вонючий и волосатый, сразу узнаете. Утверждает, что он Существо, а существу банные процедуры противопоказаны. Сегодня стричь будем, но не расстраивайте его раньше времени. После укола разберемся.
Шнырь поплелся переодеваться, повторяя про себя три незнакомых слова: «пушкин», «руслан», «илюдмила» — и радуясь простоте задания, открывавшего путь домой.
Христофоров вошел в свой кабинет, откинулся на спинку жалобно пискнувшего под его тяжестью стула, достал из стопки историю болезни Шныря. Пролистал и подумал, что поступил правильно. Знать Пушкина никогда не лишне, а пока Шнырьков выучит вступление, пройдет необходимый месяц, а то и полтора.
Месяц, который он на последнем родительском дне клятвенно обещал его несчастной молодой еще родительнице, мечтавшей выскочить замуж за кстати подвернувшуюся очередную жертву. Пока не обнаружилось отягчающее любовь обстоятельство в виде необратимо больного сына. Месяц, который и без того был необходим Шнырькову, чтобы подействовали новые лекарства. Христофоров так и сказал, что планы насчет ближайшего будущего ее сына у них совпадают, но она не слышала: плакала и благодарила, благодарила и плакала и все просила понять ее, ведь ей всего тридцать и шансы еще есть.
«Да никто и не сомневается, — устало думал он тогда, стараясь не слушать родительницу даже вполуха. — Пока человек жив, шансы у него всегда есть. Родить второго Шнырькова — уж точно». Но, конечно, и слушал, и успокаивал, и обещал.
Отказывать плачущим мамашам он так и не научился, чем они неизменно пользовались, сменяя друг друга, а подчас и возвращаясь вновь, что только подтверждало правильность выданных диагнозов, которые, словно ветви дерева, вели к общему стволу.
«От осинки не родятся апельсинки», — написал бы он на этом стволе. Вырезал бы перочинным ножиком объяснение для осин, удивляющихся, почему из смеси хламидиоза и авитаминоза, неуточненной генетики бритого паренька из соседнего подъезда, поздно обнаруженной ранней беременности и непонятного слова «гипоксия» не родились благородные сочные плоды. От осин пускали побеги такие же хилые осины с ветвями-заболеваниями, в ряде случаев начинающимися с буквы F, согласно международной классификации болезней.
В первый год службы, когда родительницы называли его «психиатор», он надеялся — шутят, но потом услышал «педиатор» и тогда уверовал, что не будь диагнозов взрослых — не было бы и многих детских.
С осинами все понятно, но попадались ему и другие родительницы — березы, сосны и даже баобабы. Природа — та еще стерва, и породистым родителям она порой с убийственной ухмылкой выливала целый ковш дегтя в бочку медовой личной жизни, приправляя выпестованное социальное благополучие совершенно невероятным букетом сложенных в их долгожданных чадах «неудачных» генов.