Выживший в бурю, весь белый и по-прежнему голосит.
8
Некоторые мои трагические грезы о Муди-стрит, Потакетвилль, в Призрачный Субботний Вечер — столь недостижимы и невозможны — детки скачут среди железных столбов двора с морщинистым гудроном, вопят по-французски — В окнах мамаши наблюдают, искоса замечая: «Comme tué pas l'cou, еу?» (Только шею себе не сверни, эй?) Через несколько лет мы переехали над «Текстильный обед», где было полно полуночных жирных гамбургеров с луком и кетчупом; тот жуткий жилой дом с разваливающимися верандами у меня в грезах, однако в реальности что ни вечер моя мама сидела там на стульчике, одной ногой в доме на тот случай, если вдруг крылечко под островерхой крышей, помимо всего прочего — и с проводами на их хрупких воздушных птичьих опорах, вдруг решит рухнуть. Как-то ей даже нравилось. У нас одна улыбчивая ее фотография на этой неописуемой высоте кошмаров с махоньким белым шпицем, который тогда был у моей сестры —
Между этим жилым домом и углом с морщинистым гудроном имелось несколько заведений, меня особо не интересовавших, ибо не на стороне моей обычной в детстве кондитерской лавки, что впоследствии стала моей табачной лавкой, — огромная знаменитая аптека, управляемая седовласым респектабельным канадским патриархом с серебряными оправами и братьями, торгующими портьерами, и его интеллигентным, эстетичным и хрупким на вид сыном, который потом растворился в золотой дымке; эта аптека «Буржуа», главная по интересу в неинтересной конфигурации, располагалась сразу же по соседству с овощным в некотором смысле магазином, совершенно забытым, жилым парадным, воплем, переулком (тощий, он заглядывал в травы позади); и вот «Текстильный обед» с витриной, скрюченными кулакастыми едоками, затем кондитерская лавка на углу, вечно подозрительная, ибо меняла владельцев и цвета, и ее вечно наполнял неотступный слабый дух благородных аккуратненьких старушек из церкви Св. Жанны д’Арк на углу Маунт-Вернон и Крофорд вверх по серой ухоженной горке Presbitère[11] и мы, стало быть, никогда не захаживали в эту лавку из страха перед эдакими старушками и их аккуратностью, нам нравились мрачные отпадные кондитерские лавки вроде Детушевой.
То было бурое заведение немощного прокаженного — говорили, у него безымянные болячки. Моя мама, дамы, такие разговоры, каждый день слышно это громогласное урчанье и бурчанье над вздымающимися пенами шитья и просверками иголок на свету. А может, и тошнотные дрочливые пацаны болтали в прыщавых закоулках за гаражом, где анафемские вакханалии и пороки соседских негодяйчиков, что ужинали соломой с окрестных полей (где они и паслись, когда мне бывала пора к фасоли) и ночевали в останках кукурузных стеблей, несмотря на все фонарики моего сна и Жана Фуршетта, роузмонтского отшельника, который докрадывался до кукурузных рядов со своим лозиным хлыстом, и банкой-плевалкой, и домашним тряпьем, и дурацкими хмычками во всей полноте полусонночного Потакетвилля, чье имя дико и славно, и тихонечко багдадски-тесного-от-крыш-веревок-и-проводов холма —