– Протш!
– А как же я? – недоуменно спросил Черезов. – Неужто за мои труды здесь оставите?
– Протш! – повторил Ренке.
Когда же заведенная машина затарахтела и Яков Черезов попробовал все-таки ухватиться за ее борт, чтобы на ходу влезть в кузов, один из солдат ударил его прикладом по рукам. Пальцы разжались, и староста упал лицом в жесткий морозный снег.
С животным страхом глядя вслед удалявшейся машине, Яков Черезов не подозревал, что в эту минуту Ренке подарил ему лишних три часа жизни…
Если немецкое начальство, заторопившись, забыло об обер-лейтенанте Ренке, то не забыли о нем ни Дядя Миша, ни партизан Дуб. Там, где кончались огороды и начинался густой подлесок, украшенный спокойным белым инеем, машину остановил взрыв противотанковой гранаты.
Густав Ренке был еще жив и, лежа на снегу, пробовал достать пистолет, когда к нему верхом на Мазепе подъехал Дуб.
Старик был нетороплив и спокоен.
– Уехать думал? – сказал он, слезая с лошади. – А у меня разрешения спросил?
И Дуб занес над головой Ренке приклад карабина, казавшегося в его руках игрушечным детским ружьем.
Так бесславно закончился «путь одного немецкого героя».
Потом партизаны двинулись в село.
Что испытывал в это время Яков Черезов?
Некоторое время после отъезда немцев он метался по улицам, но укрыться ему было негде. Белизна погожего зимнего дня была безжалостна, и, куда бы ни шел, куда бы ни бежал Яков Черезов, он чувствовал, как следят за ним черные окна безмолвных домов.
Когда его схватили, он пробовал отбиваться, умолять и кусаться…
Под виселицу его принесли связанным.
А ночью на улицах загудели моторы, зацокали конские копыта, захрустел снег. Через Большие Поляны шли советские танки и конница.
Беден человеческий язык. Есть в нем хорошие слова – «счастье», «радость», «восторг», но нет такого слова, которым можно было бы определить крылатое, рвущееся из сердца чувство свободы и единства с большой, солнечной и любимой землей.
От полноты этого огромного, переполнившего душу счастья Ульяна Ивановна даже поплакала.
Доктор Великанов не плакал. Он ходил сияющий и восторженный, перестав обращать внимание на такие мелочи, как мороз. Выйдя чуть свет на улицу, он вернулся Домой с обмороженными ушами, что крайне взволновало Ульяну Ивановну.
– Стоит ли обращать на такие пустяки внимание? – сказал доктор. – Это совершенно ничтожная плата за вход на великое торжество. Не знаю, поймете ли вы меня, Ульяна Ивановна, но сегодня был момент, когда я проклинал свой почтенный возраст и свое так называемое солидное общественное положение. Когда по улицам проходили танки, Санька-Телефон и его друзья так весело скакали вокруг них и так радостно кричали «ура», что мне хотелось последовать их примеру. Но я не мог этого сделать, не потеряв репутации и очков. Первое было бы глупо, второе просто ужасно, потому что лишило бы меня возможности видеть, что произойдет дальше. Сегодня эти замечательные стекла доставили мне величайшую радость. Если бы я был поэтом, я написал бы оду в честь очков!
Разумеется, Ульяна Ивановна многого из того, что сказал доктор, не поняла, а остальное поняла по-своему и возразила:
– Очки, конечно, очками, Арсений Васильевич, но только и уши беречь надо: очки-то ведь за уши зацеплять приходится.
Пока она наскоро готовила завтрак, доктор Великанов снова улизнул на улицу.
– Что же это такое? – вопросила Ульяна Ивановна и весьма решительно начала одеваться – с целью как можно быстрее доставить доктора к столу.
Доктор Великанов попал в партизанский штаб, где в это время собралась группа офицеров-кавалеристов. Беседа с ними была так интересна, что наш герой вспомнил о необходимости закусить, только когда уже начало смеркаться.
Каково же было его изумление, затем огорчение и, наконец, тревога, когда, вернувшись домой, он не нашел Ульяны Ивановны. Остывший завтрак и недоенная коза свидетельствовали если не о несчастье, то о крайней торопливости, с какой Ульяна Ивановна покинула избу.
Спустя несколько часов завеса таинственности, окружавшая факт исчезновения сестры-хозяйки, немножко приподнялась. Но доктору Великанову ничуть не стало легче, когда с помощью Саньки-Телефона он выяснил, что Ульяна Ивановна была подхвачена на улице и увезена в машине каким-то молодым лейтенантом. Тревога уступила место недоумению и даже, пожалуй, досаде.
Только под утро не спавший всю ночь, голодный доктор Великанов прилег отдохнуть и заснул так крепко, что не слышал, как появилась Ульяна Ивановна.
– Арсений Васильевич, вставайте, батюшка! – звала она его.
Доктор, однако, не торопился откликнуться на приглашение.
«Уж не заболел ли?» – тревожно подумала Ульяна Ивановна.
– Арсений Васильевич, поднимайтесь! Мне вам новость рассказать надо.
И здесь доктор, далеко не равнодушный к новостям, особенно хорошим, сдался.
– Оставила я вас здесь одного и вся душой изныла? – рассказывала Ульяна Ивановна. – Но только не могла я иначе сделать – ведь я к Колюшке своему ездила…
Обстоятельства сложились так.
Отправившись на поиски доктора Великанова, Ульяна Ивановна увидела стоявший неподалеку от дома грузовик, около которого беседовало несколько офицеров-танкистов. По простоте душевной она обратилась к ним с вопросом – не известно ли им чего о ее сыне.
– Красная Армия велика, матушка, и нас, танкистов, тоже немало, – объяснил ей какой-то лейтенант.
Но когда Ульяна Ивановна назвала имя, отчество и фамилию сына, офицеры переглянулись и, видимо, заинтересовались ею.
– Такого мы знаем, – ответили они. – Но только теперь он не подполковник, а уж полковник, и дело идет к тому, что скоро будет генерал-майором танковых войск.
– Где же он теперь, товарищи командиры? – спросила Ульяна Ивановна.
– Находится он не далеко, не близко – километрах в пятидесяти отсюда, – сказал лейтенант. – Мне это очень хорошо известно, потому что я сам только что приехал оттуда и сейчас опять туда еду. Сын ваш командует нашим соединением. Садитесь, пожалуйста, в кабинку, а через полтора часа вы его увидите. А что вы его мать, то это мы видим теперь очень хорошо, без предъявления документов, – по вашей крупной фигуре и громкому голосу.
– Что же дальше было? – с интересом спросил доктор, налегая на вареную картошку.
– Приезжаем в село, – а какое, даже названия не помню. Вижу, стоит дом других поболее и в нем штаб. Кругом одни военные, и гражданских женщин туда не пускают. Но для меня сразу исключение сделали. Дежурный вышел и меня провел, а сам пошел докладывать. И тут дверь открывается, и мой Колька меня хватает и к себе в кабинет тянет. Целует и объясняет другим военным, что я ему мать, и все меня уважают и в кресло сажают… А в кабинете у него – все карты, и вокруг карт большой разговор идет. Стоит мой Николай Петрович, по картам красным карандашом чертит и приказы отдает: какой город и село сейчас брать нужно, а какой еще подождать может. Только скажет, и сейчас же приказание… Телефоны звонят, машины и мотоциклы под окном, как мухи все равно, снуют, и все очень быстро делается. Тут уж застеснялась я и говорю: «Я вижу, Колюша, у тебя дела очень срочные и важные, и отрывать тебя от них я не желаю. Лучше, чем со мной беседовать, ты еще за это время какой-нибудь город или село освободить успеешь». Но все-таки он меня при себе удержал и потом обедать к себе повел. Обстановка у него, конечно, простая, походная, но чисто… Белья, еще вовсе не надеванного, четыре пары, шуба на меху кожаная, и шапка на нем очень приличная, – серая, колпаком, а верх зеленый. За обедом у меня с ним разговор зашел: стала я его просить наш город взять, но он мне отвечает: «Возьмем мы его обязательно, но только сделать это не так просто, потому что брать его в два приема придется. Сначала я один маневр сделаю, а потом на него пехота двинется».
Звал меня при себе остаться. «Поедем, говорит, со мной дальше». Но только я ему прямо заявила, что с ним поехать не могу. И уж не знаю, послушается он меня или не послушается, а только я ему указание сделала, чтобы лишних женщин у него в штабе не было… Я ведь враз заметила, еще когда только вошла, ходит там одна в форме, а из-под шапки патлы рыжие чуть не до пояса. Даже у дежурного спрашиваю: «Кто такая?» Он объясняет, что связистка, мол. Я Колюшке своему и говорю: «Зря это ты затеял». Он было вертеться начал: «Она, говорит, одна и очень заслуженная, даже орден имеет». Ну я тогда напрямик: «Орден, говорю, это очень хорошо, а волосы пускай твоя связистка спрячет, нечего на войне мужчин волновать». Потом разговор опять зашел, чтобы я у него побыла. «Не могу, потому что коза у меня недоена, доктор Великанов не обедал и больницу вскорости открывать придется». Он и уступил. «Тогда, говорит, назови откровенно, чего тебе требуется?» Тут уже я стесняться не стала и объяснила, что требуется мне керосин и мыло. Он сейчас же распоряжение дал. Мне машину подали, а в нее бидон поставили и мыла десять кусков положили… Уезжать стала, спросила – скоро ли генералом будет? Говорит: «Постараюсь поскорее, потому что самому хочется, но только быстро это не делается…» Так что, Арсений Васильевич, теперь мне уже больше и желать нечего. За Колюшку больше не волнуюсь, он к делу пристроен…