— Вы погуляйте немного, юноша, — сказал бригврач. — Мы вас пригласим.
Едва за ним затворилась дверь, как члены комиссии заговорили, перебивая друг друга.
— Извините меня, но принимать его в Академию, значит не уважать свою профессию, — горячился тот, кто спрашивал про химию. — Все равно он не сможет учиться.
— У него же знания на уровне пятого-шестого класса обычной школы, — поддержал его второй, худой, невысокий.
— Все это очень мило — охотник, соболя и медведи, будущий Ломоносов, — заговорил третий. — Но ведь мы, дорогие товарищи, за пять лет должны подготовить морского врача, черт побери. Как хотите, Степан Алексеич, но я решительно против. Пусть поучится годик, второй, одолеет школьную программу.
Бригврач, который до этого, не перебивая, слушал горячие речи членов приемной комиссии, поднял руку, как бы прося тишины.
— Передо мной лежит официальное письмо, где черным по белому написано, что народный комиссар обороны принял решение зачислить Петрова Василия Прокофьевича курсантом первого курса Академии. Это приказ, товарищи. А мы с вами люди военные. Поэтому речь идет не о том, принимать его в Академию или нет, а как поступить с Петровым дальше. Я предлагаю доложить начальнику Академии, что к Петрову необходимо прикрепить персональных преподавателей по русскому языку и литературе, биологии, географии и некоторым другим предметам, освободить его от зимней сессии. А там будет видно, как пойдет дело. Есть возражения?
Члены приемной комиссии промолчали.
— Вы будете зачислены, юноша, курсантом нашей Академии, — сказал бригврач, когда Вася снова вошел в комнату. — Но комиссия считает своим долгом предупредить, что вам предстоит огромная и трудная работа. Пока вы не готовы для занятий в Академии.
— Я работы не боюсь, — сказал Вася и поправил упавшие на лоб светлые волосы. — Спасибочко, значит.
Несколько минут он стоял в нерешительности, не зная, что ему делать, пока бригврач не сказал:
— Вы можете идти, Петров. До свиданья.
Васятка сделал несколько шагов к двери, остановился, повернулся:
— Я еще «Капитанскую дочку» читал и «Записки Печорина», — вспомнил он. — Только бросил.
— Почему? Не понравилось?
— Не, — сказал Васятка. — Про Печорина скукота.
Большинство ребят в десятом «Б» классе сорок третьей киевской школы Мишку Зайцева недолюбливали. Временами он бывал до отвращения высокомерен и заносчив. Он был болтлив, не умел слушать, спорил по любому поводу. Во время споров лоб и большие мясистые уши его бледнели, а в углах толстых губ появлялась слюна. И все же, справедливости ради, следует сказать, что поводов для такой единодушной антипатии было немного. Видимо, так уж устроен человек, что ко всем, кто намного умнее и талантливее его, он относится со смешанным чувством, где восторг и восхищение разбавлены изрядной порцией подозрительности, придирчивости и неприязни.
Мишка, конечно, был человек талантливый. Это признавали все — и учителя, и ученики. Он с такой легкостью решал любые математические задачи, что преподаватель разрешил ему не посещать уроки и даже рекомендовал Мишку родителям нескольких отстающих учеников в качестве репетитора. Память у него была феноменальная. Достаточно ему было два раза прочесть страницу, как он запоминал ее почти наизусть. На районных и городских олимпиадах он занимал всегда призовые места, был признанной достопримечательностью школы, и директор гордился им, как гордится неграмотная старая крестьянка своим сыном-академиком. В общем, он был отличник от макушки до пят и «хорошо» против его фамилии в журнале появлялось так же редко, как «удовлетворительно» вместо «плохо» по математике у его соученицы Шурки Булавки. Миша увлекался шахматами, имел первую категорию и на сеансах одновременной игры во дворце пионеров выиграл сначала у чемпионки мира среди женщин Веры Менчик, а потом и у самого Ботвинника. Но самым стойким Мишиным увлечением была история Петербурга-Ленинграда, Эту любовь ему привил отец. В 1937 году «Ленинградская правда» организовала конкурс знатоков Ленинграда. Конкурс был трудный, проходил в три тура. Антон Григорьевич занял на нем первое место и получил приз — радиоприемник СИ-235.
По вечерам, в отсутствие сына, родители часто говорили о нем. Мишель был их единственным ребенком, рос, как это нередко бывает в семьях врачей, тщедушным, болезненным мальчиком, и они старались оберегать его от всего, что, по мнению матери, могло повредить слабому здоровью сына. Иногда отец обеспокоенно говорил: