— А о судьбе Лины ничего не знаешь? Как она? — торопливо продолжал расспросы Василий Прокофьевич.
— Замужем за одним поэтом. Живет в Москве. По слухам, вполне благополучна… Кстати, брата ее помнишь? Героя Советского Союза?
— Как же, — сказал Василий Прокофьевич. — Геннадия?
— Женат на докторше Пучковой! Недавно встретил их, остановились, вспомнили Сталинград, Киров.
— С ума сойти! — проговорил Василий Прокофьевич. — Кто мог предположить, что так странно все переплетется?
Пашка едва не рассказал, что недавно к нему домой приходил главарь их шайки Валентин — однорукий, худой, одет прилично — серая шляпа, макинтош, но без прежнего шика. Сначала он его не узнал, но потом пустил в комнату.
— Прочел в «Московском рабочем» твою статью, — начал Валентин, оглядываясь по сторонам и своим цепким взглядом замечая и богатую обстановку, и коллекцию фигурок из черного дерева на стеллажах. — Вспомнил, что есть старый кореш. Может быть, профессором стал, не откажет в помощи. — И, заметив тревогу в глазах хозяина, успокоил: — Не волнуйся, Павел. Живу честно. Возглавляю ЖЭК в Бирюлево.
— Небось в анкетах не написал, как очищал квартиры на проспекте Огородникова?
— Что было, то прошло, и быльем поросло, — спокойно ответил Валентин. — Я все кровью искупил. И давай о том не будем вспоминать.
— Чем могу тебе помочь? — спросил Пашка.
— Помоги сына положить в институт ревматизма. Болеет парень.
— Ладно, постараюсь.
Он помог, положил мальчика. Валентин звонил, благодарил.
Пашка уже открыл рот, чтобы рассказать об этом случае Васе, вот, мол, какой он теперь человек, не забывает старых друзей, помогает, но вспомнил, что Вася ничего не знает о Валентине, и потому только вздохнул, сказал:
— Сложная и запутанная штука жизнь.
Это были последние слова, которые Василий Прокофьевич услышал от Пашки.
…Большой овальный зал Мельбурнского медицинского центра, где проходили заседания конгресса, был заполнен до предела. Интерес к конгрессу был столь велик, что множество врачей других специальностей, корреспонденты газет, радио и телевидения, страдающие сердечными болезнями больные, съехавшиеся в город из разных стран, мира, толпой стояли у входа, и целый кордон из членов оргкомитета и полицейских следил за тем, чтобы в зал попадали только делегаты.
На конгресс собрались все знаменитости мировой кардиохирургии. Маленький, щупленький, похожий на мальчика-подростка в толстых роговых очках Том Харди, впервые пересадивший тяжело больному сердце обезьяны. Один из ведущих кардиохирургов мира, возглавляющий отделение в Техасском медицинском центре Дентон Кулли, пересадивший человеку сердце барана. Правда, оба пациента умерли в первые дни после операции. Еще молодой, с гривой рыжих волос Колфи, сделавший больше всех трансплантаций сердца, единственный, кто одному и тому же пациенту пересадил сердце дважды, высокий, чернявый, похожий на боксера-профессионала Адриан Кантровиц, всемирно известный Кристиан Барнард, француз Шарль Дюбост.
Докладывал Норман Шамуэй. Все, что он говорил, было интересно, и Василий Прокофьевич старался не пропустить ни слова. Но сидевшие рядом делегаты курили, обменивались вслух комментариями и это мешало, раздражало, Василий Прокофьевич мысленно чертыхался и старался плотнее прижать наушники, по которым шел синхронный перевод.
«В клинике после операции больные лежат в отдельных палатах, куда подается стерильный воздух. Белье меняется дважды в день. Пища стерильная. В таких условиях они содержатся до трех месяцев. А больной Дюбо находился даже целый год. Однако, несмотря на то, что технические аспекты операции отработаны достаточно хорошо, а вся операция занимает один час двадцать минут, из-за тканевой несовместимости и денервационного синдрома летальность очень высока и превышает восемьдесят процентов».
Свое сообщение Шамуэй закончил так:
«Великий француз Амбруаз Паре четыреста пятьдесят лет назад говорил: «Я могу лишь перевязать рану. Все остальное сделает бог». Перефразируя его слова, можно сказать: «Я могу лишь пересадить новое сердце, но сколько больной проживет с ним — знает только бог».