— Где-то есть, — твердо сказал Эмет. — Асан-Кайгы верил, говорил, — есть. Надо искать. Если нет — сделать надо.
Ворон взглянул на него с любопытством:
— Сделать, говоришь?
— А что ж еще остается? Уйти в дебри, в пустыню и из пустыни доброе место сделать. Жить, как аллах прикажет. И — никого не надо.
— Хо-хо! — засмеялся бобыль. — Придумал хорошо! Никого! Да вот беда — дотащатся!
— Кто?
— Слыхал, у нас царь есть?
— Слыхал.
— Ну, вот. А у вас?
— Хан.
— То-то и есть. То ли царь, то ли хан, а дотянутся. У них руки длинные.
— Нет, — Эмет упрямо покачал головой, — так уйти надо, чтоб никто не дотащился, ни царь, ни хан.
Помолчали.
— Хочешь с нами идти? — спросил Ворон.
— Хочу, — кивнул Эмет.
— Да мы сами не знаем, куда.
— Все равно. Лишь бы идти. На душе смутно. Богатые и сильные между собой воюют, бедным плохо.
— Нигде покоя нет. Бедных в полон берут, в рабы продают.
— В рабы продают? — переспросила Серафима.
— Продают, сам видел, — голос Эмета сделался глух, и говорил он будто через силу. — В прошлом году кайсацкие наши князья Байзин и Исван, и Окоун, и Кубакуш большой караван на север вели, и я с тем караваном шел. И до перевального городка дошли, и там торг был. И князья те наши — русским воеводам да купцам детей степных, от матерей, от отцов отнятых, продавали — Бидалу малого, тринадцати лет, за двенадцать рублей продали и Мурмеята, восьми лет — за девять рублей, и девочку Шундей, четырнадцати лет — за десять рублей. Ну? Еще что?
Последние слова он почти выкрикнул и так посмотрел на всех у костра, будто это они были виноваты.
— Ничего, — хмуро сказал Степан, — бывает, что и на сильных, да на богатых управу находят.
— Как?
— Был бы кистень, нож острый.
— Это и мы знаем, — согласился Эмет, — аркан, да лук тугой, да сабля, да глаз верный. Да все равно голову сложишь. Гулять недолго придется.
— Ничего, — сказал Томила, — зато душу отведешь, а повезет — и башка цела останется.
— Останется, если воля аллаха будет. Был у нас в степи Худояр-удалец. Поплакали от него князья-султаны. Спуску им не давал. С год, наверно, наводил на них страх. А потом вдруг пропал. Будто сквозь землю провалился. Никому не дался. Как пришел, так и ушел — неведом. Одни говорили — на север подался, другие говорили — на закат солнца.
— А он — везде, — медленно проговорил Ворон, отвел глаза от догоравшего костра, посмотрел странно.
— Это как, то есть — везде? — усмехнулся бобыль. — И что ты про ихнего Худояра знать можешь?
— У них он Худояр, — прищурился Ворон. — А у нас — Кудеяр. Только сказки эти опасные.
Томила встрепенулся:
— Кудеяр? Так кто ж про Кудеяра не слышал! Но все по-разному говорят, а толком никто не знает.
— Знать про то опасно. Потому никто и не знает. А кто знает — молчит. Дело царское, тайное. Тут башку еще верней потерять можно.
Серафима зябко передернула плечами:
— Так и ты молчи, чего на рожон прешь?
— Не век же молчать. Уже далеко ушли и дальше уйдем, где ж и уста отомкнуть, как не в отдалении.
— Расскажи, мил-человек, расскажи, — просительно молвил бобыль. — Пусть, что было, останется, хоть оно и царское, и тайное, пусть люди про Кудеяра правду узнают.
— Кудеяровы дела и начала далеко уходят, — помолчав, заговорил Ворон, — еще в те поры, как на Москве князем сидел Василий, батюшка нынешнего царя Ивана Васильевича. И ходила у князя Василия в супругах княгиня Соломония, из рода бояр Сабуровых, лицом прелестна и нравом хороша и покладиста, за что любил ее великий князь Василий сверх всякой меры. Вот неладно однако было, что не дал бог княгине Соломонии детушек, а великому князю наследник первее да важнее всего на свете. Приказывает великий князь супругу свою Соломонию в Суздаль-монастырь заточить, и в старицы-монахини насильно постричь, и чтоб имя у нее отныне было не Соломония, а Евфимия. И все так совершилось, хоть обливалась Соломония слезами, и пойманной птицей билась. Великий же князь Василий взял себе в жены Елену Глинскую.
Ночь густела. Степан подбросил дров, костер опять начал разгораться. Внизу плескала вода. Тихо, медленно по небу шли редкие облака. Люди смотрели в костер, слушали задумавшись.
— Вдруг до великого князя Василия на Москву весть из Суздаля-монастыря доходит: тяжела, мол, его прежняя благоверная супруга Соломония, в монашестве Евфимия, и вот-вот разродиться ей срок подойдет. Посылает тогда в Суздаль-монастырь великий князь в тревоге доверенных, надежных бояр. Но уведала о том Соломония заранее и поняла: не с добром бояре едут. Успела сына милого, что Юрием нарекли, у людей верных спрятать, а всем сказала: умер младенец. Приехали бояре, на могилку поглядели, в Москву вернулись, обо всем, что видели, доложили. Успокоился царь Василий и думать про прежнюю супругу позабыл. Но Соломония всех вокруг пальца обвела — в могилку-то куклу спеленатую положить приказала, а сына Юрия тайно князю Луговскому предоставила, и князь его на север в леса увез. Юрий там вырос.