В один из таких жарких дней, склонившись над ней, чтобы прочитать на экране какую-то фразу, я без всякой задней мысли положил левую руку на спинку стула, а она, до этого сидевшая прямо, почему-то слегка откинулась назад, так что ее плечо мягко прижало мои пальцы. Ни она, ни я не отодвинулись, чтобы прервать это первое прикосновение — робкое, но продолжительное, — поэтому до первого перерыва я неподвижно стоял около нее, пальцами ощущая, словно некий прерывистый сигнал, пульсацию ее крови и жар ее кожи, струящийся от шеи к плечам. Пару дней спустя я начал диктовать первую в моем романе по-настоящему эротическую сцену. Когда мы закончили, я попросил ее вслух прочитать этот кусок, заменил одни слова на другие, более грубые, и попросил прочитать еще раз. Она отнеслась к моей просьбе с обычным спокойствием, и в ее голосе, даже в самых откровенных местах, не чувствовалось ни малейшего смущения, однако кое-какая напряженность между нами все-таки возникла. Чтобы как-то выйти из положения, я сказал, что Клостер наверняка не диктовал ей ничего подобного. Она взглянула на меня безмятежно и чуть иронически и ответила, что Клостер диктовал ей вещи и похуже. Однако это «похуже» прозвучало так, словно на самом деле она считала их несравненно лучше. На губах ее застыла слабая улыбка, будто она вспоминала что-то, и я воспринял это как вызов. Диктуя, я терпеливо ждал, пока она наклонит голову вправо-влево, и когда наконец услышал сухой хруст, скользнул рукой ей под волосы, в ложбинку между позвонками, и слегка надавил на них. Если раньше я всеми силами старался до нее не дотрагиваться, то теперь дотронулся весьма решительно, хотя и попытался представить свое движение как непреднамеренное. Думаю, она была поражена, да я и сам себе удивлялся. Она убрала пальцы с клавиатуры и замерла, едва дыша и не поворачивая головы, так что я не мог понять, ждет ли она чего-то еще или недовольна случившимся.
— Когда мне снимут гипс, я сделаю тебе массаж, — сказал я и убрал руку на спинку стула.
— Когда тебе снимут гипс, я больше не понадоблюсь, — ответила она, по-прежнему не оборачиваясь и растерянно улыбаясь, будто была готова в случае чего сбежать, но еще не решила, хочется ли ей этого.
— Я в любой момент могу еще что-нибудь себе сломать, — произнес я и посмотрел ей в глаза.
Она тут же отвела взгляд.
— Все равно ничего не получится, ты же знаешь, Клостер возвращается на следующей неделе, — сказала она бесстрастно, словно хотела осторожно заставить меня отступить. Или воздвигала еще одну преграду, чтобы проверить?
— Клостер, Клостер, — проворчал я. — Разве это справедливо, что у Клостера есть всё?
— Вряд ли у него есть всё, что ему хотелось бы иметь, — сказала она.
Она произнесла это своим обычным спокойным тоном, но в голосе ее я уловил оттенок гордости, источник которой понять пока не мог. Возможно, она надеялась меня утешить, но добилась обратного, затронув еще одну раздражающую тему. Выходит, у этого серьезного Клостера все-таки были какие-то несерьезные виды на малышку Лусиану. Судя по тому, что я услышал, он, похоже, уже сделал первый ход. И Лусиана вовсе не намерена хлопать перед его носом дверью, а, наоборот, собирается возвращаться к нему. Даже если Клостер, которому я никогда не завидовал сильнее, чем сейчас, еще не получил ее целиком, у него каждый день будет такая возможность. Ведь помимо гордости, заставляющей отвергать, Лусиана наверняка обладает гордостью иного рода, и он не преминет этим воспользоваться. Разве она не в том возрасте, когда женщина, только-только простившись с отрочеством, стремится испробовать свою привлекательность на разных мужчинах?
Вот какой вихрь мыслей вызвала несколько необычная интонация ее голоса, но только я собрался задать вопрос, как она, слегка покраснев, заявила, что не хотела сказать ничего, кроме того, что сказала: никто, даже Клостер, не может иметь всё. Повторив эту фразу, она замкнула круг, и я вынужден был признать, что мне не удалось ничего добиться, а ей удалось меня обескуражить. Повисло неловкое молчание, и вдруг она совсем другим, едва ли не заискивающим тоном спросила, не следует ли нам продолжить работу. Немного пристыженный, я начал искать в рукописи нужную строчку. Я был страшно недоволен собой: пытаясь выведать что-то о Клостере, я, возможно, упустил собственный шанс. Впрочем, был ли он у меня? После первого прикосновения, несмотря на ее строгий вид, мне казалось, что был, но с возобновлением работы это ощущение исчезло, будто разум заставил нас отойти на прежние позиции. Однако, собирая перед уходом сумку, она бросила на меня быстрый взгляд, словно хотела в чем-то удостовериться или давала понять, что прикосновение не прошло бесследно. Этот взгляд в очередной раз привел меня в замешательство, так как мог означать и то, что она не держит на меня зла, но предпочитает забыть о случившемся, и то, что все еще возможно.
Я с нетерпением ждал следующего утра. Месяц скоро заканчивался, и я вдруг понял, что через пару дней Лусиана исчезнет из моей жизни. Открыв ей дверь, я сразу стал искать, изменилось ли со вчерашнего дня что-нибудь в ее лице или внешности — чуть больше косметики, чуть меньше одежды, — но если она и приложила усилия, так только к тому, чтобы выглядеть как всегда, и вполне в этом преуспела. Тем не менее «как всегда» уже не было. Мы заняли свои места, и я начал диктовать последнюю главу романа, спрашивая себя, не разбередит ли неотвратимый финал что-нибудь и в душе Лусианы. Но поскольку мы по-прежнему усердно играли роль поглощенных работой людей, она была вся внимание, и казалось, ее интересовал только мой голос. По мере того как шло время, я понял, что все зависит от одного-единственного движения. Я невольно отмечал то, что видел каждый день: ложбинку на спине около трусиков, соблазнительно нахмуренные брови, кончики зубов, постоянно покусывающих губу, изгиб плеча, — но все это казалось несущественным, а глаза мои упирались в то место, где затылок плавно переходит в шею, и в этом было что-то странное, даже ненормальное. Подобно собаке Павлова, я напряженно ждал момента, когда она качнет головой, но нужного сигнала не было. Возможно, она тоже поняла, какой властью обладает — или какую опасность таит — этот хрустящий звук, и ее прелестная изогнутая шейка оставалась упрямо неподвижной. Так ничего и не дождавшись и чувствуя себя обманутым, я позволил ей уйти.
Следующее утро было последним. Когда Лусиана пришла и бросила на диван сумочку, сама мысль о том, что завтра ее тут не будет и привычные мелочи исчезнут, показалась невыносимой. В раздражении провел я первые два часа. Потом Лусиана отправилась на кухню готовить кофе, тоже в последний раз. Я побрел следом и сказал с иронией, к которой примешивалась грусть, что на следующей неделе ей опять будут диктовать хорошие романы. Еще я сказал, что Кампари велел вернуть ее в целости и сохранности и, к сожалению, я его указание выполнил. В ответ я получил лишь застенчивую улыбку, и мы вернулись к работе — нам остался один эпилог. Я с горечью подумал, что, возможно, мы даже закончим сегодня раньше обычного. На одной из последних страниц попалось немецкое название улицы, и Лусиана попросила проверить, не ошиблась ли она. Я склонился над ее плечом, как делал уже много раз, и снова ощутил исходящий от ее волос запах духов. Когда я уже собирался убрать руку со спинки стула, она наконец подала долгожданный сигнал: наклонила голову сначала в одну сторону, почти коснувшись меня, потом в другую. Послышался привычный хруст, и тут же моя рука скользнула ей под волосы, в уже знакомую ложбинку. Она коротко вздохнула, откинула голову на спинку, словно сдаваясь, и повернулась ко мне лицом. Я поцеловал ее. Она закрыла глаза, потом слегка приоткрыла их, и тогда я поцеловал ее еще раз, уже сильнее, а левую руку просунул под майку. Гипс мешал мне обнять ее, и она легко высвободилась, немного отъехав на стуле.
— Что случилось? — с удивлением спросил я и протянул руку, но что-то в ней удержало меня, и рука повисла в воздухе.
— Что случилось? — переспросила она, поправляя волосы, и улыбнулась; улыбка была смущенная и в то же время игривая. — У меня есть жених, вот что случилось.
— Он и десять секунд назад у тебя был, — возразил я, недоумевая.
— Десять секунд назад… я на секунду о нем забыла.
— А теперь?
— А теперь вспомнила.
— Что же с тобой было? Приступ амнезии?
— Не знаю. — Она взглянула на меня, словно говоря, что не стоит придавать этому такое большое значение. — Возможно, то, чего ты так хочешь.