Вспомнилось с кинжальной болью. На дне рождения Вадима Лиса тоже пела. И гораздо лучше, чем в автобусе (если только это возможно). И спела, глядя прямо в глаза Вадиму:
Это Вадим был смелым и большим. Как раз тогда он носился с идеей математической модели всемирного языка и, распуская хвост перед Лисой, говорил об этой модели больше и категоричнее, чем пристало осторожному в прогнозах профессионалу-математику. Важно рассуждал о недостатках эсперанто и интерлингвы, о достоинствах своей модели, так что можно было подумать, что он в ближайшие пять лет осчастливит человечество универсальной грамматикой. Конечно, все это было наивно и нахально, но сейчас Вадим вспоминал о прошлой своей наивности и нахальности без стыда — наоборот, с удовольствием. Так уж испокон веку заведено, что перед любимыми мы стараемся выглядеть значительнее, талантливее, и жалок тот, кто неспособен увлечься и слегка приврать на свой счет в увлечении. А главное, ведь он и сам тогда верил, и не зря: ведь открывалась тогда ф о р т о ч к а в н е б е, довольно часто открывалась!.. Теперь Вадим все осознал: и масштабы проблемы, и свои возможности, две-три задачи из той мечтаемой универсальной модели вошли в диссертацию, но он не стал счастливее от наступившего трезвого осознания и ценные идеи стали являться гораздо реже — заело ф о р т о ч к у… Зато появляются то и дело конструктивные идеи — купить машину шпунта за четвертной и настелить из этого шпунта два пола по полтиннику:
Вот и нашел, что хотел.
А Лиса все еще верит в него. Или уже в прошлом: верила?!
Вадим лежал рядом с Ирой. На ней был такой купальник, который захлестывался петлей за шею, оставляя неразделенным все пространство спины. Вадиму захотелось дотронуться. Он протянул руку, провел пальцем под лопаткой, потом вдоль позвоночника.
— Так я ничего не чувствую! — требовательно сказала Ира.
Вадим сильнее надавил пальцем.
— А теперь?
— Теперь хорошо.
— Давай я буду писать буквы, а ты станешь читать — спиной.
— Ой, как интересно! А спиной можно читать?
— Попробуешь.
Он начертил букву «л». Легкую букву.
— «Л», — с интересом и ожиданием сказала Ира.
Потом «и».
— «И», — уже немного разочарованно.
«Р».
— Ой, я путаюсь: где верх, где низ? Спиной не сообразить.
— А ты сложи, что получается.
— Правда! Не может же здесь быть мягкий знак. ЛИР. Лирика какая-то, да?
«А».
— Обожди. «Д»? Нет, не подходит. «А»! ЛИРА! А почему лира?
— Ну так. Ты будешь Лирой. Ира — Лира. И внешнее сходство: у лиры внизу широкое, потом сужается, вроде талии, и снова в стороны.
— Это со всеми женщинами сходство.
— А с тобой особенно. Короче, не протестовать: Лира — точка.
Рисовать буквы на голой Ириной спине доставляло особенное удовольствие. И не только потому, что приятно дотрагиваться до молодой загорелой кожи. Именно буквы рисовать, потому что было ощущение, что буквы отпечатываются где-то в Ире, что перед ним tabula rasa, как говорили древние. И не всегда ли мужчина хотел отпечатать в женщине дорогие ему письмена? И не слишком ли часто встречается такая степень независимости, степень отталкивания, когда невозможно приложить свою печать?
Они и не заметили, как подкралась тяжелая сизая туча. Вокруг стали поспешно собираться, поднялась суета. Ира посмотрела на небо и тоже засуетилась, и хотя Вадим не боялся гроз, наоборот — любил, он тоже стал помогать быстро собираться — трудно устоять против стремления бежать, охватившего всех вокруг. Они уже и одеяло сложили, когда вспомнили про зарытый клад. Несколько шагов в сторону — и поиски сделались бы практически безнадежными.
— Стой! Отпечаток одеяла еще виден. Под левым передним углом к морю.
Откопали, нашли! А если бы нет? Страшно подумать, сколько осложнений.
Первые капли упали на них еще на пляже, а к машине они подбежали уже мокрые насквозь. Зря одевались. Лучше бы бежали так, а одевались бы внутри.
— Ничего, сейчас включим на всю мощность отопление. — Ира дрожала так, что было видно на глаз. — Голая я бы не замерзла, самое противное, когда липнет к телу. Ну, Вадик, поедем на дачу?
Вадиму не хотелось. Он бы не мог объяснить почему. Во всяком случае, не потому, что испытывал стеснение перед возможной встречей с папой — профессором и генералом. Может быть, потому, что дача под дождем выглядит так же уныло, как собака.