На тренировках он и сорок рвал, но на соревнованиях всегда разлаживалась техника. Тысячи взглядов будто придавливали штангу к земле.
С чувством обреченности еще никто порядочного веса не поднял. Рубашкин донес до груди — и выронил.
Снова вызвали Кантеладзе. Рубашкин сел, стараясь успокоиться.
— Зажался ты, — гудел в ухо Кавун. — Расслабиться надо, а ты зажат.
«Впечатлительный я», — думал о себе Рубашкин с досадой и уважением. (Еще в Омске соседка-учительница говорила про своего хилого сына: «Он такой впечатлительный, ранимый!» — запомнилось.) «Грубее надо быть, а я впечатлительный, ранимый!»
Вышел — и опять выронил. По залу гул прошел: лидеру грозил ноль!
— Ну што ж ты! — тряс за плечо Кавун. — Ну проснись! Хоть ругайся, только проснись!
— Сейчас, Батя, сейчас, подожди, — с трудом выговорил Рубашкин.
Зубы стучали, тело выворачивал позорный медвежий страх.
После уборной стало легче. Вдохнул с ваты нашатырь, еще раз. Ударило в виски.
Взялся за гриф и долго стоял в стойке, не мог решиться…
И вдруг неожиданно для себя рванул — как в воду бросаются.
Штанга взлетела! Встал! Миг торжества — и тут Рубашкин с ужасом почувствовал, что руки не разогнуты до конца! Старая ошибка, еще омская: дернул согнутыми руками. Не засчитают. Можно бросать. Баранка.
Машинально, ни на что не надеясь, дожал на вытянутые руки. Опустил по команде.
Посмотрел на судейские лампочки. Две белых!!
Рубашкин в восторге подпрыгнул и, подскакивая, побежал за кулисы.
А перед глазами плыло непроницаемое лицо Сиганова. Сидит перед помостом равнодушный, неприступный. Не выдал.
Неистовый свист несся в спину. Да плевать на свист!
— Ну что, Тарас Афанасьевич? А вы боялись.
Кавун грустно посмотрел:
— Поздравляю.
— Дожим! Грубый дожим! — всплескивал руками Ионыч.
— Не кипятись, — лениво говорил Сизов. — Ну, дожал парень. Баранка-то не ему одному идет, всей команде.
— Что ты говоришь, Юра! Надо же честно!
— Он честно и дожал.
— Шутишь ты.
— А что делать? Поясницу заговариваю.
— Болит?
— Сейчас не болит. Вот нагружу…
На разминке берегся — большой вес не прочувствовал, поэтому, когда вышел на помост, рванул слишком сильно, штанга пролетела высшую точку; чтобы поймать равновесие, плечами ушел вперед — и снова будто железной палкой ударило по пояснице. Все-таки удержал. Только опустил со звоном против обыкновения.
Ионыч все понял по выражению лица.
— Что, очень?
— Чувствуется.
Ионыч неестественно выпрямился — значительнее хотел казаться — и заговорил очень серьезно:
— Слушай меня внимательно, Юра: тебе нужно сняться. Погоди, дай договорить. Хорошей суммы с травмой не сделаешь, так? А чтоб в сборной остаться, тебе нужно под рекорд сумму делать. Снимешься сейчас, все будут знать: травма. Наберешь свои дежурные килограммы, никому до твоей спины дела не будет, скажут: «Не растет Сизов». Ты меня понял?
— А очки команде?
— Что твои очки! Шестое место и без тебя займем.
— Нет, Ионыч, так я себя уважать перестану. Да и конец мне тогда. Чемпион спартакиады — это звучит! А если вместо этого потом захолустный кубок выиграю, никто не удивится.
— Юра, о чем говоришь? Какой чемпион? С такой спиной у Рубашкина не выиграть, не то что у Шахматова!
— Пусть. Нужно делать все, что можно. До конца. Как лягушка в банке молока.
— Спину твою жалко. Совсем разворотишь.
— Уже разворотил. Обколюсь, и ладно. Сейчас не успеть, перед толчком придется.
Победа над минутной слабостью окрыляет, даже если слабость не твоя, а тренера. Поэтому на второй подход Сизов вышел с хорошим настроением. И рванул отлично, прямо в точку попал… и в этот же миг поясница, спрессованная девятью пудами, стрельнула так, что пальцы сами разжались. Судья не успел дать отмашку.
Обиднее всего такой подход испортить. Уж когда не поднял — не поднял, а тут взятый вес пропал. Потерял для суммы килограммы, которые уже были в кармане: те самые килограммы, которых обычно не хватает в конце. Тем более что из главной тройки он самый тяжелый. Рубашкин всего на сто граммов легче завесился, и, чтобы отыграть эти ничтожные граммы, нужно прибавить к сумме лишние два с половиной килограмма. Ионыч старался казаться бодрым:
— Сейчас возьмешь.
— Без новокаина не пройдет. Скажи так: от подхода отказываюсь. Да и спину для толчка поберечь.
Налетел Великин:
— Старик, как же так! Не помню, чтобы ты с прямых рук бросал!