Володя сидел расслабившись, а сила перекатывалась по огромным мускулам и гудела низким гудом. Он ничего не видел и не слышал вокруг, он чувствовал только себя. И казалось, что тело его растет, тяжелеет, и вот уже руки стали толщиной с самолет «Антей», конус шеи как вулкан Фудзияма, беспредельные плечи тянутся горной цепью и сила внутри бурлит и рвется, точно неудержимая лава. Дышать стало трудно под собственной тяжестью. Хотелось кричать от счастья и полноты жизни, но его крик смел бы все вокруг, как атомный взрыв, а Володя любил все вокруг, поэтому он сдержался.
Рубашкин пал духом: отставать от Шахматова перед толчком на пять килограммов — положение безнадежное. Что толку быть вторым. В штанге все достается первому: чемпионаты мира, Европы, олимпиады. Хорошо всяким там бегунам: у них в каждом виде трех человек на олимпиаду выставляют… Вот тебе и переезд в Киев.
Лёсик массировал ноги. Старался, но не умел. Неловкие пальцы раздражали Рубашкина.
— Сколько учить! Снизу вверх!
— Так я ж…
— Ты по одному месту. Да не мнешь, а чешешь.
— Как показывали…
— Кто тебе показывал? Меня лучшая массажистка в городе трет, уж я-то разбираюсь.
— Разбираетесь, Персей Григорьич, все знают. — Лёсик угодливо захихикал.
— Кончай трепаться!
Лёсик опешил.
— Чего кричишь? — Кавун подошел.
— Да вот, Батя, пристает с трепотней. Отвлекает.
— Сам приучил.
— Массировать не умеет. Зачем тащили, если толку как с козла…
Рубашкин забыл, что Лёсик за свои деньги приехал, а тот не посмел напомнить.
— Ладно, давай я, — Кавун отстранил Лёсика. — Что-то мы не так сделали, а, Батя?
— Не мы, а ты. Кому говорил, с тридцати начинать!
— Ты бы приказал. На то ты тренер, чтоб приказывать.
Кавун ничего не ответил.
— Чего ж теперь делать, а, Батя?
— Толкай, сколько можешь. Попробуешь Шахматова перетолкать.
— Скажешь. Он темповик.
— Захочешь — толкнешь. Выше головы прыгнуть надо.
— Сам завалил, а теперь выше головы прыгать заставляешь!
И снова Кавун промолчал.
— Очков мало дам команде, тебе в комитете втык сделают… Батя, надо какую-нибудь тактику придумать.
— Дурак ты! В квадрате дурак! Он на рекорд готов, сам слышал, Гриневич говорил. Толкни больше, вот и вся тактика.
— Чего ты запугиваешь! Зачем мне знать, что он на рекорд?!
Кавун наклонился к самому уху и шепнул почти нежно:
— Ну, кончи истерику. А то при народе оплеух надаю.
Рубашкин шмыгнул носом и замолчал.
После рывка Лена окончательно поняла, что чуда не произойдет: Юре не выиграть. Значит, снова сегодня ночью потянется старый разговор: пора бросать спорт, думать о будущем. Или даже такой разговор не получится: последнее время Юра после соревнований выпивает — говорит, без этого напряжение мышц не снимается. Выпьет и заснет. Не шумит, слава богу.
Все вокруг уверены в победе Шахматова, волнуются только, будут ли еще рекорды. И так хочется, чтобы были! Ведь рекорд, установленный на твоих глазах, делается как бы чуть-чуть твоим, ты с гордостью скажешь: «Я это видел», но подумаешь: «Я помог совершить!» После того как Шахматов отобрал рекорд у Тагути, всех охватило легкое опьянение; мужчинам казалось, что они стали сильнее и что новые рекорды сами идут к ним в руки. Знатоки из верхнего ряда присудили:
— Запросто затолкает.
— И сумму сделает.
— Гриневич еще вчера сказал: «В такой форме сам Власов никогда не был».
На других почти не смотрели, ждали одного Шахматова. Только Лена подалась вперед, слабея от волнения, когда вышел Юра. Она готовилась его жалеть, и удивилась: веселый! Уже по походке видно. И магнезией натерся весело, и на штангу пошел легко. Лена слишком хорошо знала мужа, чтобы поверить, что он смирился. Не из той он породы, чтобы кого-то легко вперед пустить.