Амария, видя, что за нею гонится пес, испугалась, села на землю перед разъяренным зверем, у которого шерсть стояла дыбом и торчали клыки.
И туг Амария попробовала поговорить по-испански.
— Собака, сеньор собака, — сказала она, — я несу это письмо сеньору губернатору… Не трогайте меня, сеньор собака!
Пес посмотрел на нее и расслабился. В недоумении он два раза обошел вокруг Амарии и помочился на нее, как делают собаки на углах домов[100].
Если и собака ее освободила, казалось, чего уж больше. Но Амария уже не хотела жить. Она легла в какой-то полусожженной хижине, дождалась полнолуния и, когда оно наступило, скончалась.
Она знала науку умирать, когда человек этого захочет и это необходимо. Науку, известную далеко не всем людям равнины.
Известно, что в Севилье, да и во всей Испании лучшие лекари, или врачи, или целители — это евреи. И с тех пор как наши благословенные Католические короли их изгнали в 1492 году, народу умирает все больше и все более трудно.
У нашего пекаря есть зять, выдающий себя за весьма благочестивого христианина, которого, зная его ученость в медицине, люди приглашают тайком, даже священники из инквизиции. Зовут его Ариэль Солорсано. Я попросил Лусинду пригласить его и отнести в виде предварительной платы серебряные канделябры моей матери и столовые приборы с рукоятками из слоновой кости.
Солорсано пришел вечером. Осмотрел Амадиса очень внимательно. Послушал дыхание, пощупал пульс. Проверил кровообращение — как проходит кровь по ступням. Заставил его сгибать ноги в коленях.
Потом отозвал меня в сторону и сказал:
— У него в костном мозге осела сырость. Я полагаю, что осушить его кости не удастся. Причина в том, что он три месяца был связан и постоянно находился в воде, скопившейся в трюме. При дыхании слышатся хрипы, потому что легкие его изъедены болезнью. У него там жидкость, он плохо дышит. Но самое худшее — его взгляд. Разве ваша милость не видите, что его взгляд затуманен, как у людей, не желающих жить? Конечно, видите…
Лекарь рекомендовал два раза в день ставить банки, делать массаж груди смесью винного уксуса и алкоголя, выносить его по утрам на солнце. Посоветовал достать акулий жир. Кормить яичными желтками, взбитыми с вином и сахаром.
На следующий день Солорсано отослал обратно предметы, принесенные Лусиндой.
Тогда я поручил мавритенку из хлебопекарни отнести ему мою шпагу с запиской: «Хотя она стара, но у нее нет прошлого, она не обагрена кровью».
…
ИТАК, ПРОШЛО ПЯТЬ ДНЕЙ, КАК УМЕР АМАДИС, если можно назвать смертью его медленное угасание.
Я скорей почувствовал, что он со скрытым волевым усилием проходит через те Врата, которые Сьеса видел в «верхнем мире» и я видел в моих галлюцинациях, когда был у индейцев тараумара.
Я обмыл Амадиса, как это делают иудеи. Причесал ему волосы.
У него не было ни одной раны, кроме рубца от ожога на плече, следа от опрокинутого им в шалости варева ведьм, состоявшего из фасоли и отрезанных кистей неприятельских воинов.
Амадис скончался, потому что этого хотел, от «бансо», тоски, — ему претила наша цивилизация. Ему здесь было тесно. Мы не ранили его, мы убили его богов. Оставили его без его Мира.
Я сам, его отец, не смог бы найти перед лицом Бога аргументы в пользу продления его жизни.
Утром мы натерли его ароматическим уксусом и вынесли на освещенную солнцем террасу. Ни я, ни Эуфросия почти не ощутили его веса. Он был кожа да кости, только блестели красивые гладкие волосы, как у деда-касика.
Он лег набок и проспал больше обычного. Я сидел рядом, держа его руки, холодные и костлявые из-за худобы.
К ночи он стал глубоко и хрипло дышать. Несколько раз открывал глаза. Взгляд был отсутствующий. Он уже обрел двойное зрение, отчужденное от окружающего.
Он испустил дух спокойно, тихо. Я закрыл ему глаза, Лусинда и донья Эуфросия, обнявшись, горько плакали.
Амадис умер в моей постели, под гербом семей Вера и Кабеса де Вака.
По моей просьбе Лусинда и каноник распорядились приготовить ему место — которое до тех пор ждало меня — в фамильном склепе семьи Вера. Там, рядом с аделантадо Канарских островов, будет лежать Амадис на небольшом кладбище возле старой часовни при картезианском монастыре в Куэвасе[101].
Все это проделали тайком, скрывая, что Амадис был индеец. Я, полагаю, вскоре последую за ним, и меня похоронят на более дальнем участке для бродяг. Видимо, такова моя судьба.
Я заказал каменную плиту с надписью «Амадис Нуньес Кабеса де Вака».