Ребята тут же забывают о ней. Арно принимается разъяснять каким-то другим людям, стоящим рядом, что побудило нас, бывших борцов Сопротивления, уйти в маки, и те, другие люди, качают головой. Но я никогда не стану бывшим борцом.
— А чем вы вообще занимаетесь в жизни? — спрашивает Мартина Дюпюи, девушка с синими глазами.
Я гляжу на нее и отвечаю вполне серьезно, точно от этого вопроса очень многое зависит. Видно, опять виновато мозельское вино.
— Я презираю Чарльза Моргана[19], терпеть не могу Валери и ни разу не читал «Унесенных ветром»[20].
Удивленно моргнув, она спрашивает: — И «Спаркенброука»[21] тоже не любите? — «Спаркенброука» особенно.
— Почему так? — спрашивает она.
— Потому, что на улицу Блэнвиль я бы его не взял, — поясняю я. Я убежден, что нельзя лучше объяснить.
— А что это за улица Блэнвиль? — спрашивает она.
— Просто такая улица.
— Знаю, она выходит на площадь Контрескарп. Ну а дальше что? — Просто там я стал человеком, — говорю я.
Она смотрит на меня улыбаясь, точно ее что-то забавляет. — Сколько вам лет?
— Двадцать один год, — отвечаю я. — А вы не бойтесь. Быть человеком — это не заразительно.
Она глядит мне прямо в глаза, края ее губ презрительно вздрагивают. — А вот так шутят только бывшие борцы.
Она права. Нельзя смотреть на людей свысока. Кому-кому, а мне следовало бы это знать.
— Забудьте это, — говорю я, слегка пристыженный.
— Хорошо, — соглашается она, и мы оба смеемся.
— За вашу любовь! — важно произносит Арно, поднимая рюмку коньяка.
Наполнив рюмки, мы пьем французский коньяк.
— За твое здоровье, Арно! — говорю я. — Видно, не зря ты был дадаистом.
Арно пристально глядит на меня, все так же важно потягивая коньяк. Девушка с синими глазами тоже не поняла моих слов, и я доволен. В конце концов это всего лишь девушка из 16-го округа Парижа. И я очень рад, что она ничего не поняла. Глаза у нее синие, как древняя мечта, но они ничего не видят дальше авеню де Нейи на севере, площади Трокадеро на юге, авеню Клебер на востоке и Ля Мюэтт на западе Парижа.
Я просто в восторге от собственной проницательности. Наверно, все-таки виновато мозельское вино.
— А вы? — спрашиваю я.
— Что я?
— Чем вы заняты в жизни? — поясняю я.
Она вперяет взгляд в рюмку с коньяком.
— Я живу на улице Шеффер, — тихо произносит она.
Я смеюсь, на этот раз смеюсь один. — Так я и знал.
Синие глаза недоумевают, чем вызван мой насмешливый тон. Кажется, я становлюсь заносчивым, но мозельское вино на этот раз ни при чем. Просто мне нравится эта девушка. Мы молча пьем коньяк, а ребята дружно вспоминают, как жестоко мы голодали в лагере. Неужто мы и впрямь голодали? Достаточно было одного сегодняшнего ужина, чтобы вытравить из памяти два года нестерпимого голода. Сейчас я просто не в силах представить себе то неотвязное чувство голода. Стоило один раз плотно поужинать, и голод сразу превратился в чистую абстракцию. Голод теперь не больше чем абстрактное понятие. А между тем тысячи людей вокруг меня умерли из-за этой абстракции. Я доволен своим телом, по-моему, это великолепная машина. Достаточно было одного-единственного ужина, чтобы заглушить то ненужное, отныне чисто абстрактное чувство голода, которое чуть не свело нас в могилу.
— Я не стану вас навещать на вашей улице Шеффер, — обращаюсь я к девушке.
— Вам не нравится эта улица? — спрашивает она.
— Не в том дело, — говорю я. — Признаться, я совсем не знаю эту улицу. Просто это слишком далеко.
— А где бы вы хотели встретиться? — спрашивает она.
— На бульваре Монпарнас. Там было такое кафе, кажется, «Патрик»… — Я, наверно, кого-то вам напоминаю? — тихо спрашивает она.
— Может быть, что и так, — говорю я, — уж очень у вас синие глаза.
Я ничуть не удивился, что она догадалась об этом — о своем сходстве с кем-то из прошлого. В тот вечер в Эйзенахе, в маленькой гостинице с ее чуть старомодным обаянием я вообще ничему не удивлялся.
— Приезжайте ко мне в Семюр, — говорит она. — Там высокие деревья, узкая аллея посреди сада и, может быть, там даже будут сухие листья. Конечно, если вам повезет.
— Не думаю, что я приеду к вам. Нет, не думаю.
— Черт побери, видно, эта ночь никогда не кончится, — говорил парень из Семюра.
Я отпиваю большой глоток французского коньяка. Да, то была четвертая ночь нашего пути в немецкий лагерь близ Веймара. Вдруг до слуха моего долетает музыка, это хорошо знакомая мелодия, и я совсем перестаю понимать, где же я нахожусь. Ну при чем тут «Под сенью старой яблони»? — В молодости я любил танцевать, — говорю я девушке с синими глазами.