Я спросил у Ингленда, как Данна угораздило взять в матросы такого неумеху.
— У каждой медали по меньшей мере две стороны, — сказал Ингленд с присущей ему рассудительностью, о которой впоследствии узнали многие. — Удобно иметь на борту француза.
— Наверное, можно было найти кого-нибудь получше, — возразил я.
— Не среди нашего брата, — отозвался Ингленд. — Много ли ты встречал бывалых моряков, которые бы легко изъяснялись на чужом для себя языке? Я имею в виду, на берегу…
Я принуждён был согласиться с ним. На борту «Леди Марии» были представлены все возможные языки (за исключением — по причине войны — испанского и французского), но для общения мы пользовались собственным матросским жаргоном, то бишь тарабарской смесью. А вот кто бы сумел объясниться на суше так, чтобы его поняли? Да пожалуй, никто.
— Кроме того…
Ингленд замялся.
— …Если уж приходится делать выбор, разве не естественно бывает выбрать своего ближнего?
— Своего ближнего? — подхватил я. — Ты это про кого?
— Не уверен, имею ли я право тебе рассказывать, но ты мне нравишься, и я рассчитываю, ты будешь держать язык за зубами.
— Ясное дело, — сказал я. — На Джона Сильвера можно полагаться во всём.
— Мать Деваля одновременно приходится матерью и Элайзе, иначе говоря, они сводные брат с сестрой. В молодости Данн, подобно каждому из нас, посещал во Франции бордель. Вернувшись туда спустя год, он обнаружил, что стал папашей. Определить такое в случае со шлюхой довольно затруднительно, однако Элайза и в младенчестве была вылитый Данн. Он ни минуты не сомневался. Ребёнок его, и всё тут. И, хочешь верь, хочешь не верь, он потребовал дочку себе: дескать, его ребёнок не будет расти в борделе, если он может этому помешать. А помешать он мог, ты ж его знаешь… только какой, спрашивается, ценой? За определённое вознаграждение шлюха таки уступила Данну дочь, но при этом они условились, что он возьмёт на себя заботы и о другом её отпрыске, Девале.
Чтобы Элайза и Деваль были сводными братом и сестрой? Они же ни капли друг на друга не похожи!
— Ну и ну! — только и выговорил я.
— Ага, ты тоже так считаешь? — откликнулся Ингленд. — Данн — безупречно честный человек, однако за ним водятся некоторые странности. Впрочем, у кого их нет?
В это самое мгновение на палубе появился Данн. Он встал у фальшборта и вперился в темноту. Ингленд предостерегающе посмотрел на меня.
— Всё в порядке, Эдвард, — не оборачиваясь, произнёс Данн. — Мне надо было самому всё рассказать. Скорее всего, я просто стыдился.
— Стыдился? — переспросил я. — Чего?
— Того, что выхожу в море с никудышным матросом. Он ведь действительно никуда не годится. Но я дал обещание, и тут уж ничего не попишешь.
Возьми его назад, подумал я, всего делов-то… И прикусил язык.
— Однако, — продолжал Данн, — я не обещал раскрыть Элайзе тайну её происхождения, так что моя дочь пребывает в неведении. Деваль, соответственно, тоже. Прошу вас запомнить это, господа. Хотя тебе, Эдвард, я могу и не напоминать. Ты прав, у каждого из нас свои странности и слабости. Моя слабость — Элайза. Просто чтоб ты знал, Джон.
— Я очень стараюсь, — ответил я.
— Элайза должна быть счастлива, — произнёс Данн голосом, которому мог бы позавидовать капитан Уилкинсон.
Повернувшись на каблуках, он вернулся в койку, где ему и положено было находиться, поскольку вахта была не его.
— Мне, видимо, никогда не понять людей, — чуть погодя тихо сказал Ингленд. — Во всяком случае, родителей. Знаешь, почему меня назвали Инглендом? Чтобы я не забывал про Англию, угнетателя моей родины. Чтобы я всегда бунтовал и сражался с англичанами — если понадобится, даже голыми руками. Можешь себе вообразить?
Ингленд умолк.
— Мне ясно одно, — продолжил он после некоторого размышления. — Как мне ни нравится Данн, я не желал бы себе стать его зятем.
И мне подумалось, что в его словах есть доля истины, — совершенно независимо от моего мнения об Элайзе и вольной жизни контрабандистов на море, которая во всём прочем казалась весьма приятной и подходящей для человека моего склада.
— Ну почему всё должно быть так чертовски запутанно? — с досадой вскричал я. — Казалось бы, у нас сейчас не жизнь, а малина. Её портит только этот Деваль, который ещё, видите ли, недоволен, потому что я по всем статьям лучше него. А теперь, выходит, его надо терпеть. Даже за борт этого гада не кинешь.
— Не огорчайся! — радостно посоветовал Ингленд. — Могло быть куда хуже.
— Ты хочешь сказать, у каждой медали по меньшей мере два стороны?
— Вот именно.
В любом случае, мне нужно было о многом раскинуть мозгами. Но я не собирался падать духом и тем более отказываться от Элайзы, если только она даст мне быть самим собой. Меня волновал один-единственный вопрос: какой меркой Данн измеряет её счастье? В чём оно должно заключаться? Чтобы она плакала не чаще раза в месяц? Чтобы почти всё время была в хорошем настроении? Чтобы болтала, как это у неё заведено, не закрывая рта — кстати, не давая выговорить слова мне? Может, по мнению Данна, Элайза грустит оттого, что, как она выразилась, я слишком туп, чтобы понимать некоторые вещи? Уж не хочет ли Данн вменить мне это в вину? К так далее и тому подобное… пока я не сдался, утомившись задавать себе вопросы, на которые не мог ответить — во всяком случае, по-честному.
Зато мне было начхать на вечное недовольство Деваля. Теперь, когда стало ясно, что не только его присутствия на судне не избежать, но и ничего хорошего от этого ждать не приходится, я даже изображал особое дружелюбие по отношению к нему, причём преуспел в этом свыше всякой меры. На рейде под гранитными стенами Сен-Мало более близких друзей было уже не сыскать. Деваль проявлял верность собаки и готов был лизать мне задницу — если б я только попросил, чего я, разумеется, не делал. Мне и без того хватало забот.
У Данна были в Сен-Мало дела с богатыми судовщиками, снаряжавшими корабли для самых разных нужд, от промысла трески и корсарского разбоя до завоевательных походов и обыкновенной торговли. Дабы его не облапошили, на что эти продувные бестии были горазды, он взял с собой Элайзу. Ингленд предложил сойти на берег и остальным членам команды: дескать, мы все трое заслужили свободный вечер. Как он выразился, «без капитанов и женщин».
И вот трое моряков в самом весёлом расположении духа двинулись среди собратьев по рю де-ла-Суаф, сиречь улице Жажды, на которой сменяли друг друга рестораны, таверны, пивные, кабаки и прочие питейные заведения. Мы перебирались от бара к бару, пробуя самые невероятные напитки всех цветов радуги, мы смеялись и сквернословили, кричали и орали, горланили непотребные матросские песни, травили байки обо всех чудаках, с которыми сталкивались на суше и на море, хвастались удалью, проявленной в шторм на реях или при избытке чувств в борделях, мы хлопали по заду служительниц, получая в ответ звонкие оплеухи, мы напросились на ссору с четырьмя опухшими от пьянства голландцами, которые весомо напомнили нам, что мы ещё живы, и в конечном счёте, усталые, осоловевшие и косые в буквальном и переносном смыслах, мы зависли над кружками противного тёплого пива в заведении под названием «Бар свободы». Силы наши совершенно истощились, и, как это принято у матросни, находящейся при последнем издыхании, пришла пора плаксивости, тоски по дому, жалости к самим себе и мыслей о том, почему всё в жизни обернулось не так, как было задумано.
Даже Ингленд, который долго не проявлял склонности к чему-либо подобному, принялся копаться в самых печальных уголках своей довольно-таки простецкой души.