Снова наступило молчание.
Апчара наконец, освободилась от оцепенения, перевела дух, точно сбросив с плеч тяжесть скалы, и, как на фронте, первой ринулась вперед:
— Ничего ты не знаешь! И вообще — только о себе думаешь… Я все глаза выплакала, а ты даже весточки о себе подать не захотел. Доти Кошроков тебя вспоминал не раз, и только самыми добрыми словами. Он бы примчался сюда мигом, если бы узнал, что ты здесь. А ты от всех скрылся, ушел в свои переживания, словно за стенами госпиталя не мир, не живые люди, а выжженная пустыня… — У Апчары сорвался голос, она закашлялась. — Когда-то ты клялся в дружбе моему брату Альбияну, а сейчас о нем и не спросил. Не хотел меня видеть — что ж, насильно мил не будешь, но послать привет-то ты мог? Чтобы я просто знала, что жив. А может, ты потому молчал, что услышал обо мне дурное?
— Что ты имеешь в виду?
— Я ведь была на оккупированной территории. Об этом все знают. Кулов мне, правда, сказал: «Забудь об этом». Но у тебя, быть может, другое мнение.
— При чем тут оккупированная территория? Меня самого калмычка выхаживала в тылу у гитлеровцев.
— Почему же тогда я не получила ответа ни на одно из своих писем?
Из невидящего глаза Локотоша выкатилась слеза, он с досадой смахнул ее. Его трясло. С того времени как полуживого его извлекли из танка, отправили в госпиталь и чудом спасли, у Локотоша изменился характер. Он стал вспыльчивым — короткогорлым, как говорят в народе. Он теперь как солома: чуть что — воспламеняется. Раньше ничем у него не выжмешь слезу из глаз — мужчина, горец! — а теперь вот все щеки мокрые. Непрошеные слезы привели подполковника в еще большую ярость.
— «Почему, почему»? — Локотош чуть не взвыл. — Гляди — вот почему! — Резким движением он поднял гимнастерку, рванул нательную рубаху. Апчара увидела латаное-перелатаное тело, едва сросшиеся разноцветные кусочки кожи, соединенные друг с другом розоватыми прожилками. Тело выглядело кошмарным даже по сравнению с лицом. — В чужой шкуре хожу.
— Была бы кость… — И хотела повторить слова, не раз слышанные от матери, но и ее душили слезы. Справившись с волнением, Апчара еле слышно спросила: — Все-таки куда конкретно ты думаешь направиться?
Локотош и сам не знал, куда ехать, и поэтому молчал. Писал матери — ни ответа, ни привета. Хотел, конечно, на фронт — не получилось. А почему? Возвращаются же в строй люди без ступни, почему нельзя без глаза? Нет, не в одном только глазу дело. Обгоревшие кости его обтянуты кожей, а мышц-то не хватает: ходячий скелет, и только. В этом главная причина. Ему нужно длительное лечение, уход, только тогда он станет работоспособным.
— Аллах знает, я не знаю.
— Какой верующий стал! Действительно, душа твоя вывернулась наизнанку. Услышала бы эти слова моя мать — вот обрадовалась бы, — обрела дар речи и Апчара.
— Почему?
Апчара усмехнулась:
— Она обожает верующих.
— Положим, я не больше верю в бога, чем твои Кошроков.
— «Твой Кошроков»! Наслушался сплетен, мужчина называется! «Твой Кошроков»! Он такой же мой, как и твой.
— Замуж не собираешься? — тихо спросил Локотош и натянуто улыбнулся: — В твоем положении мужа можно просто назначить.
— Я так и хочу поступить. — Апчара нисколько не оскорбилась, наоборот — ей стало весело.
— А кандидатура есть?
— Конечно, есть.
— Кто же это?
— Так, один подполковник.
— Интересно. Из руководящих или рядовых?
— Пока не руководящий, но будет руководящим. Обязательно. — Апчара склонилась к Локотошу, тронула его за руку Она больше не смеялась. Лицо ее побледнело, она выглядела измученной.
— Прости, я не хотел тебя обидеть… Прости…
— Я только за тебя выйду замуж. Понимаешь? Только за тебя. И больше ни за кого на свете.
Локотош растерялся. Он не верил своим ушам.
Апчара прижалась к Локотошу, не отпуская его руки.
— Я нисколько не изменилась. Все, как и прежде. Верь. Ты моя судьба, мое будущее.
— Правду говоришь? — У Локотоша все плыло перед глазами. — Если правду — я крылья обрету, полечу птицей.
— А на какое дерево сядешь?
— На то, что растет в вашем яблоневом саду. Хочешь этого?
— Очень.
— А сторож не шуганет меня оттуда?
— Сторожем будешь ты, товарищ подполковник. — Апчаре вдруг стало легко и хорошо, как никогда в жизни. «Товарищ подполковник» ошеломленно смотрел на нее.