Почерк его письма был так же странен, как он сам. Это был оригинальный, прямой, очень твердый и крупный почерк. Буквы, казалось, не соединялись друг с другом, а стояли одна около другой, как будто напечатанные пишущей машинкой.
Я скомкал письмо и с проклятием бросил его в огонь. Последняя надежда рушилась. Я хотел продать свое изобретение, но вовсе не желал связываться с этим человеком и, конечно, не верил его бредням.
Врач, посетивший меня, настойчиво требовал немедленно отправить меня в санаторий. В моей болезни произошло неожиданное осложнение. Положение ухудшилось. Потребовался новый консилиум.
В тот день вечером душевное мое состояние было отчаянное. Я свыкся с неминуемым исходом, но я не думал, что развязка может наступить так быстро. В ответ на мою просьбу, не скрывая, сказать, как долго еще остается до рокового конца, мне был вынесен приговор: «Положение ваше надо признать опасным, но всё же не безнадежным. Иногда природа делает чудеса – не надо терять самообладания. Хорошее состояние духа – первое условие для излечения. Итак, мужайтесь».
Если расшифровать сказанное, выходило, что дни мои сочтены. Человек с таким приговором не может быть спокойным, почему вполне понятно, как скверно себя я чувствовал. А тут еще полное одиночество и отчаяние вследствие невозможности хоть каким-нибудь способом сносно устроить свои дела. Мысль о самоубийстве явилась мне впервые в тот вечер. Вдруг прислуга подала мне письмо, написанное уже известным мне странным почерком. Куинслей писал:
«Ваше положение ухудшилось, вы должны немедленно решиться, иначе будет поздно. Еще раз повторяю, что у вас нет выбора. Все, что я вам говорил, не бред и не ложь. Вы получите исцеление и прекрасную жизнь, правда, с известными ограничениями. Подробности могут быть сообщены только устно. Письмо должно быть уничтожено. Завтра ожидаю вас в пять часов на углу Boulevard des Italiens и Avenue de L'Opera. Закрытый мотор № 2753. Захватите с собой все дела, все заметки. Все, что необходимо для длительного путешествия, должно быть сложено; об остальном не заботьтесь. Времени мало, и дальнейшая отсрочка невозможна. До завтра».
Моросил мелкий дождик. Уличные огни тускло светились в тумане. Редкие прохожие, подняв воротники, нахлобучив пониже шляпу, прикрываясь зонтиками, бежали по тротуару.
Я вышел из автомобиля и без труда обнаружил на условленном месте дожидавшийся меня автомобиль № 2753. У дверцы его стоял неизвестный мне высокий человек, одетый в серое непромокаемое пальто. Молча он подал мне небольшой лист бумаги, который осветил карманным электрическим фонарем. Я прочел: «Вы можете вполне довериться моим посланным. Не пытайтесь с ними разговаривать: они не понимают по-французски; подчиняйтесь им во всем. М. Куинслей».
Я вошел в закрытый автомобиль; там находился другой незнакомец. Я сел, провожатые поместились по бокам. Автомобиль тотчас тронулся. Занавески были опущены так, что невозможно было видеть, куда мы направляемся. Мы ехали с большой скоростью, и я скоро потерял возможность ориентироваться. По-видимому, мы выехали за город, так как экипаж сильно качало на неровной дороге. Через полчаса машина сбавила ход, и мы остановились.
Кто-то снаружи открыл дверцу автомобиля, и меня на ломаном французском языке попросили выйти. Я оказался под низким сводом ворот. С одной стороны виднелась темная улица, с другой – слабо освещенный двор, на котором стояло два грузовика, полных какими-то ящиками. Передо мной была открытая дверь и узкая лестница на второй этаж.
По указанию своих провожатых я поднялся наверх и попал в большую комнату, пустынную и холодную. Она была слабо освещена одной высоко висящей электрической лампочкой.
Едва я вошел, как замок в двери щелкнул. Я поставил на стул портфель, небольшой дорожный чемодан, который захватил с собой, и стал ходить взад и вперед по комнате. Сел. Осмотрелся. Меблировка была простая, но очень хорошая. На стене висело несколько небольших темных картин, по-видимому, голландской школы. Жалюзи на окнах были опущены, и их нельзя было открыть, потому что они были снаружи.
Похоже было на то, что я арестован. Это начинало меня раздражать, тем более что прошло уже около часа, как я находился в этой пустынной комнате, и за всё это время до моего слуха не долетело ни единого звука извне. Была полная тишина, как будто в доме всё вымерло. Казалось странным, что тут, близко, во дворе, стояли автомобили, ходили какие-то люди, производилась какая-то работа. Я терял терпение. Что это за таинственность, и если таково начало, то каково же будет продолжение? Я устал ходить и опустился в кресло перед небольшим столиком из черного дерева.
Самые мрачные думы одолели меня. Я был убежден, что делаю громадную глупость, а может быть, и еще что-нибудь худшее. Куинслей рисовался мне теперь настоящим преступником. Возможно, что в этом доме происходят какие-нибудь ужасы. Наверное, я попал в ловушку. Ведь со мной находятся все мои драгоценности: все мои планы, все работы, все замыслы. Боже мой, какой я дуралей!
Я соскочил с кресла и устремился к двери. Я стучал в нее руками и ногами, я дергал за ручку, но всё напрасно.
Тогда я бросился к другой двери. И опять ничего не достиг.
Прошло еще четверть часа. Я уже решился разбить стекло в окне и попытаться взломать жалюзи – и в это мгновенье услышал звук открывающейся двери. Я повернулся. На пороге стоял Куинслей. Он был одет в безупречный вечерний костюм, но лицо его было бледно, и, мне показалось, он был несколько взволнован. Голос его немного дрожал. Он вежливо обратился ко мне с извинением, что долго заставил ждать:
– Дела, дела, непредвиденные затруднения. Я не думал, что так долго вас задержу. Вы, наверное, сильно замерзли? Пожалуйста, войдите в мой кабинет, отдохните и обогрейтесь.
– Я вообще не понимаю всей этой фантасмагории, – грубо прервал я его. Что всё это значит? Для чего эта таинственность? Я не желаю больше здесь оставаться. Попрошу вас выпустить меня на свободу и отправить домой.
Куинслей сделал несколько шагов вперед по направлению ко мне и, потирая свои длинные белые руки, вежливо сказал:
– Прошу не нервничать. Я вас вполне понимаю, но мы люди дела, и нам некогда терять время на пустые разговоры. Если вы приехали сюда, следовательно, вы приняли мое предложение. Все остальное есть только подробности, и нам не нужно обращать на них внимание. Успокойтесь, входите сюда, – он указал на дверь, – нам надо серьезно поговорить, время не терпит.
Под его взглядом мой гнев быстро улегся, и мне стало казаться, что подозрения и страхи напрасны. Я вошел в следующую комнату, посредине которой стоял большой письменный стол, заваленный различными бумагами и книгами. Около стола стояло несколько удобных кожаных кресел и рядом, в углу, весело пылал огонь в громадном камине. На столе стояла низкая лампа с абажурам, освещавшая только небольшую часть комнаты. Я присмотрелся и заметил, что все остальное пространство было занято ящиками различных размеров, различной высоты.
Мы уселись в кресла; хозяин предложил мне стакан горячего грога, который он сам приготовил на маленьком боковом столике.
В то время как он повернулся ко мне спиной, я рассматривал письменный стол – к своему удивлению, я увидел среди бумаг дамские перчатки и вуалетку.
Куинслей, поставив передо мной грог, возобновил разговор и незаметно прикрыл бумагами вещи, оставленные на столе какой-то женщиной.
– Итак, вы принимаете мои условия, – сказал он. – Завтра утром вы получите извещение из банка о переводе на ваше имя двухсот тысяч франков. Вслед за этим вы отправите свои распоряжения. В этот же день все ваши вещи, необходимые для нашего путешествия, будут доставлены куда следует. Вечером того же дня мы, то есть я и вы и все мои спутники, покидаем Париж. Да, у вас остается мало времени. В ваши распоряжения я не вмешиваюсь. Но все ваши письма пройдут через мою цензуру.
– Но позвольте, мистер Куинслей, – перебил я его, – позвольте, вы ничего не говорите мне о главном. Вы обещали мне исцеление от болезни. Каким же путем оно придет ко мне? Куда мы направляемся? Где мы будем жить? И каковы условия жизни? Как скоро я могу вернуться обратно? Какова будет моя работа? Наконец, не скрою, всё то, что я вижу и слышу, не внушает мне доверия. Где залог того, что ваши обещания будут исполнены, и какова гарантия, что вы можете меня спасти? Я давно уже утратил веру в чудеса, сам себе удивляюсь, как я мог хотя бы на минуту увлечься вашими обещаниями? Моту объяснить это себе только моим болезненным состоянием и слабостью воли.