Нашу беседу на этом месте прервал приход Кю. Он был одет в военную форму и при оружии; лицо его было возбуждено, и он говорил так быстро, как будто все время спешил. Он поздоровался с нами, но на приглашение Петровского садиться не обратил внимания и продолжал стоять.
– Вы видели, какая сила, какая мощь! Когда я становлюсь в ряды войск, я теряю сознание своей индивидуальности. Я счастлив, что я вхожу в состав этого великого организма.
Я смотрел на одного из представителей новой расы искусственно выращенных людей, и мне пришли в голову слова Чартнея, что здешние жители похожи на муравьев, – я прибавил бы только, что они похожи на страшных, увлекающихся муравьев.
– Подумайте только, – продолжал Кю, – цепи солдат рассыпаны на десятки километров, и все они послушны одной воле, в полном смысле слова одной! Полевой подвижной станок внушителя передает им в голову приказания, подбадривает их, держит в постоянном повиновении.
Я думал в это время: «А сам Кю, не находится ли он в эти моменты в приподнятом состоянии вследствие массового гипноза?»
И, действительно, он производил впечатление полуопьяненного человека.
На утро я воспользовался советом Петровского и отправился по дороге, которую мне указали проходившие солдаты, в большой полевой лазарет.
Все время меня перегоняли бесконечные обозы. День выдался удивительно жаркий; солнце жгло неимоверно, несмотря на ранний час. Сырой воздух после вчерашнего дождя был напитан испарениями. Белье прилипало к мокрому телу; трудно было дышать. При таких условиях я с трудом прошел десять километров. Я чувствовал в голове необыкновенную тяжесть, и в висках у меня сильно стучала кровь.
Высокие, широкие палатки лазарета была раскинуты по обе стороны дороги. Автобусы с красными крестами на стенках стояли длинными рядами. Двери палаток были широко открыты, и тень их манила меня, изнемогавшего от жары.
Когда я подошел ближе, я увидел в глубине одной из самых больших палаток группу военных, которые, сидя за столом, о чем-то оживленно разговаривали. Среди них я узнал доктора Левенберга. В тот же самый момент он заметил меня и крикнул:
– Мсье Герье, идите сюда.
Я немедля воспользовался приглашением. Раньше чем поздороваться, я снял шляпу и обтер платком пот, обильно катившийся со лба.
– Сегодня необычайная для нашего климата жара, – приветствовал меня Левенберг. – Знакомьтесь – мой медицинский штаб.
Я сел на указанное мне место и чувствовал, что мое лицо пылает от жары.
– Хорошо нам сидеть здесь, в тени палатки, а каково солдатам! – сказал кто-то из окружающих.
– Прибывающие из Нового города войска должны сделать сегодня переход в сорок километров, – продолжал тот же голос.
– Можно было бы, мне кажется, изменить диспозицию, – заметил другой из сидевших врачей несмелым тоном.
Со всех сторон посыпались возражения и укоры:
– Что вы, что вы! Разве можно менять диспозицию? Главная цель маневров будет сведена на нет. Ни в каком случае.
– Такой ли нам предстоит марш, когда Ворота откроются, и сможем ли мы тогда считаться с погодой? – заметил первый из разговаривавших.
В это время в палатку вошел новый человек. Он быстрыми шагами подошел к доктору Левенбергу и, вытягиваясь по-военному, подал ему радиотелеграмму.
Доктор Левенберг пробежал глазами небольшой листок и, поднявшись с места, произнес официальным тоном:
– Мною получено извещение, что в войсках появилась какая-то болезнь; многие заболели, есть смертельные случаи. Прошу всех по местам, с минуты на минуту можно ждать первый транспорт.
При первых же словах Левенберга все вскочили. Волнение изобразилось на лицах. Посыпались вопросы.
– Я не имею никаких подробностей, – отвечал Левенберг. – Болезнь, по-видимому, не определена.
Я со своей стороны сделал предположение:
– Быть может, какое-нибудь инфекционное заболевание?
– До сих пор в нашей стране не наблюдалось никаких эпидемий, – возразил Левенберг.
– Может быть, солнечный удар, – заметил кто-то.
– Не будем гадать, прошу по местам, – заключил Левенберг.
Хотя я не был непосредственно заинтересован больными, тем не менее это известие потрясло и меня. Болезнь и смерть как-то мало вязались с Долиной Новой Жизни. Мне было нечего делать, а сидеть спокойно в палатке я не мог. В это время мимо лазарета проходил бесконечный обоз. Я подошел к дороге и стал в тени дерева.
Вдруг я услышал свое имя, которое выкликал кто-то. Голос звучал неясно, но тем не менее мне казалось, что он очень хорошо мне знаком. Я увидел фигуру солдата, ловко спускающегося на ходу с большого грузовика. Он соскочил с подножки и стал около меня. Тут только я узнал Ура. Лицо его улыбалось, и глаза светились восторгом. Он заговорил, как всегда, отдельными словами:
– Я очень доволен. Войска, пушки, машины. Очень интересно. Все идем вперед. Стрельба, взрывы, много шума. Когда Ворота откроются, мы пойдем через весь мир…
Он болтал еще что-то и потом побежал догонять свой автомобиль.
«Этот человек находится тоже под общим гипнозом», – подумал я.
В это время с боковой дороги показалась пехота; она шла густой массой, такая же грозная и решительная, как вчера, но у солдат был усталый вид, и шаги отбивались не так твердо и ритмично. Некоторые из проходивших мимо производили тяжелое впечатление. Лица их были бледны, губы посинели и обветрились. Вокруг глаз лежала темная полоса, щеки провалились, но глаза всех, кого я мог видеть, и бодрых и усталых, устремлялись вперед и горели каким-то лихорадочным огнем.
Мне эта масса напомнила одну картину, которую я видел в Париже на выставке: крестоносцы, шествующие по пустыне и страдающие от жажды и голода, но видящие перед собою пленительный мираж – освобождение гроба господня. Нужно думать, что проходящим здесь мерещились впереди открытые Ворота.
Я услышал завывание сирен. Целый поезд автомобилей с красными крестами несся навстречу войскам. Когда он был около палаток лазарета, санитары окружили кареты и стали извлекать носилки с распростертыми на них солдатами; зрелище было весьма печальное, но проходившие мимо, по-видимому, были очень мало тронуты им. Возможно, они думали, что это не настоящие больные.
Я боялся мешать врачам и вошел в палатку только через час, когда смятение несколько улеглось.
Левенберг сидел за столом и что-то писал. Увидев меня, он на минуту оторвался от бумаги.
– Произошло нечто непредвиденное. Переутомление или жара, а, может быть, и то и другое вместе, повлияли особенно сильно на людей некоторых разрядов. Из всех прибывших больных большинство принадлежит к разрядам 170-му и 178-му. Паралич сердца, разрывы сосудов периферических и более глубоких. Апоплексия, паралич и смерть.
Левенберг опять уткнулся в бумагу.
– Пишу донесение, простите, некогда.
Я увидел одного из докторов, который забежал в палатку, что-то захватил с собой и намеревался уходить. Я спросил разрешения последовать за ним, чтобы посмотреть больных.
Он отвечал:
– Я иду к заболевшему доктору; бедняга в тяжелом положении, сейчас привезли с фронта.
На складной кровати лежал бледный человек с закрытыми глазами; руки его безжизненно свесились на пол, и тяжелое, клокочущее дыхание было очень частым. Из полуоткрытого рта выдавались белые большие зубы. Куртка и рубашка были расстегнуты, и на груди виднелись багровые пятна подкожных кровоизлияний. Доктор опустился рядом с ним на колени и пощупал пульс.
– Сердце едва работает, – сказал он.
Я заметил номер умирающего – разряд 175-й, – и вдруг мне показалось, что я знаю это лицо. Я всмотрелся. Конечно, это был доктор, которого я видел в госпитале, когда впервые проснулся в Долине Новой Жизни. В мозгу у меня сейчас же встали его слова: «Я буду еще долго жить».
Умирающий издал хриплый стон; руки и ноги его судорожно дернулись, и пенистая кровь выступила изо рта и ноздрей.