Никто не заметил дыры в хоре, дыры на месте его голоса. Даже Димка, оравший рядом, ничего не заметил. А была ли вообще дыра? Такая ли большая потеря для класса – голос Влада Палия?
Они видят его каждый день… Они не морочат себе голову его достоинствами. Есть он, или нет его… Как там говорила Иза? Бесцветные глаза, бесцветное лицо, ты ничем не примечателен, кроме своих шахмат…
Мысль об Изе была как прикосновение утопленника. Влада передернуло.
…кроме своих шахмат. Я умен, говорил Влад в ответ. Ты не заметила? Я остроумен…
«Меня все любят», – хотел он добавить. – «Все во мне нуждаются».
Никому ты не нужен, жестоко говорила Иза. Да кто ты такой? Таких как ты в каждом классе два десятка…
«Открой! Ну открой! Пожа-алуйста! А-а-а!»
Приходило страшное воспоминание – и мир терял реальность, оплывал волнами сизого оконного стекла. Возможно, Иза действительно была сумасшедшая? Но почему раньше, до встречи с Владом, это безумие никак себя не проявляло?
Автобус свернул на грунтовую дорогу. До лагеря оставалось минут пятнадцать тряски. Влад прикрыл глаза, купаясь, как киселе, во внезапном одиночестве.
А что бы вы делали без меня? – подумал он с внезапным ожесточением. Что бы вы без меня делали?
Автобус затормозил. И, глядя на веселенькие шеренги корпусов, Влад пообещал себе полтора месяца не думать об Изе, ни о сизом оконном стекле, ни о дереве с бледными грибами.
«Мама! Со мной все в порядке. Я уже самостоятельный. Не волнуйся.
Телеграфистка посмотрела одобрительно – решила, наверное, что видит перед собой самого заботливого сына на много километров вокруг. Тем временем Влад намеревался доставить маме кучу неприятных переживаний.
Влад тешил себя надеждой, что телеграмма немного поможет делу маминого спокойствия – хоть чуть-чуть. Вчера, когда они виделись, Влад уже совершенно утвердился в своих планах на сегодняшний побег и триста раз повторил, как заклинание, что у него все в порядке и, как бы там ни было, все будет хорошо…
Он расплатился с телеграфисткой, закинул рюкзак на плечо и вышел под утреннее солнце.
Его хватятся часа через полтора – за обедом… Интересно, какие у них будут лица.
Владу представилась географичка, оказавшаяся в этом году еще и начальником лагеря. Красные пятна на дряблых щеках, буравящий взгляд: «Скажи, зачем ты это сделал?»
Подошла электричка – наполовину пустая. Влад забросил рюкзак на ячеистую, как волейбольная сетка, полку и сел у окна, спиной по ходу поезда.
«Зачем ты это сделал?!»
Он понятия не имел, зачем. Ему было плохо в лагере? Ерунда, ему было куда лучше, чем в позапрошлом и даже в прошлом году. Соскучился по маме? Странно для четырнадцатилетнего подростка, которого, к тому же, проведывают каждые три-четыре дня (уж он маму просил, просил: ну не мотайся ты так часто! Сколько времени и сил убивается на эти поездки, ну неужели я не проживу неделю без клубники?!)
Если бы он вернулся сейчас домой – мама просто дозвонилась бы в лагерь, ну, телеграмму дала… Все бы злились, конечно, но в конце концов любая злость проходит…
Но он не поедет домой. Он сам не знает толком, куда везет его электричка. И уж подавно не знает, зачем.
Ему снова снилось, что он дерево, поросшее грибами. Ему снилось еще что-то, непонятное и неприятное; на зарядке он взмахивал руками резче и энергичнее сонных товарищей – будто пытаясь разорвать полиэтиленовую пленку сна.
Вчера они с Димкой спели хулиганский дуэт со сцены летнего клуба – и имели оглушительный (в пределах лагеря) успех.
Сегодня после завтрака он по-быстрому собрал рюкзак и махнул через дырку в заборе, такую узкую, что, протискиваясь, пришлось ободрать локти. Теперь электричка покачивалась, локти саднили, за окном сменяли друг друга поля и лесополосы, а Влад мысленно отвечал – и не мог ответить на еще не заданный возмущенный вопрос: «Зачем ты это сделал?»
Ни зачем. Просто так.
Прежде он часто и охотно пользовался словом «одиночество», однако что это такое – узнал только сейчас.
Базы отдыха, старые и новые, палаточные лагеря, спортшкола на воде – все это стояло плотно, забор к забору, и везде кто-то жил. Влад шел дальше, выискивая место совершенно безлюдное, однако стояла летняя жара, все, кто только мог, спешили заселить собой лес, и лесополосу, и ивовые заросли на берегу реки, и Влад отчаялся найти укромное место – но лес оказался куда больше, чем он мог себе вообразить. Человеческие стоянки стали попадаться все реже и реже, и наконец-то Влад остановился: полное безлюдье, оказывается, угнетает сильнее, чем галдящая и жующая толпа. Он хотел повернуть обратно и потихоньку присоседиться к каким-нибудь туристам – но укорил себя за малодушие и поворачивать не стал. Ноги гудели; наступали сумерки. Влад решил, что стоит позаботиться о ночлеге и завтра уже выбрать место не спеша, основательно; кефир и пирожки он купил еще днем, на станции, и теперь поужинал при свете фонарика, с головой завернулся в одеяло и уснул на хвое, под зверский визг комаров.
…Одиночество.
Походный опыт его был невелик, и все приходилось постигать на своей шкуре. Влад мерз и маялся жаждой, пил росу и собирал малину, жарил на костре свежепойманных верховодок и ел их, водянистых, без соли. Искусанная кровопийцами кожа зудела; до ближайшего сельского магазина, где Влад покупал хлеб, было два часа ходьбы. Иногда его подкармливали туристы, но чаще он проводил целые дни, не встретив ни одного человека. Время тянулось, как жвачка, Владу казалось, что он неделями и месяцами живет, не слыша голосов и не видя лиц, тогда как на самом деле вся его импровизированная робинзонада была длиною в восемь дней.
Каждый вечер он думал о маме: как она там? Волнуется? Рядом с магазином была почта, вечно закрытая, но один раз Влад все-таки достучался в двери и дозвонился в город. Мамы не было дома – никто не брал трубку. Тогда Влад перезвонил соседям, выпалил, что он здоров и все в порядке, и чтобы это передали маме – и на этом разговор оборвался…
На девятый день утром Влад придумал ответ на вопрос директрисы: «Зачем ты это сделал?» – «Я хотел испытать себя на выживание, почувствовать себя настоящим мужчиной»…
Звучало патетично, но одновременно и трогательно; Влад подумал, что ему поверят. Будут злиться, негодовать… но и радоваться будут, что Влад наконец-то нашелся. Наверняка та же директриса не раз говорила себе: пусть только найдется живым, я ему все прощу!
Подумав таким образом, Влад, уже не первый день мечтающий о тарелке горячего супа, теплой воде и настоящей постели, рысью пустился в обратный путь.
Электричка задерживалась; на перроне собралась самая настоящая толпа. Влад влез в нее, как в теплое море, и долго бродил взад-вперед, не решаясь отойти в сторону. Толпа! Люди! Галдящие, не особенно вежливые, обремененные тюками и корзинами, пахнущие потом и перегаром, живые люди!
Пропихиваясь в душное нутро вагона, Влад улыбался. Надо было устроить эту глупейшую выходку с побегом, чтобы ощутить наконец-то, до чего ему дороги представители его собственного вида, причем не какие-то особенные, а все подряд. Вернуться бы сейчас в лагерь… может быть, его еще возьмут?
Впрочем, возвращаться в лагерь сейчас он не посмел бы. Доехал до города; вошел в телефонную будку, собираясь позвонить маме.
Монеток не было.
Влад потоптался, вышел; ему вдруг сделалось страшно. Ведь он обрек маму на восемь дней неизвестности! И наивно думал, что его звонок соседям – короткий сумбурный звонок! – способен хоть капельку ее успокоить!
Он вскочил в автобус и поехал домой.
Когда звонок отозвался в недрах дома, ему сделалось почти так же страшно, как было в тот день, когда под окнами ревела сумасшедшая Иза…
Долго не было слышно ни звука. Может быть, мамы нет дома? Он принялся лихорадочно рыться в карманах в поисках ключа, которого не было, потому что в лагерь ключ решено было не брать. Вдруг за дверью послышались неверные тяжелые шаги, замок щелкнул…