Была полночь, точнее, время уже близилось к часу, на улице свистел ветер и лил дождь. Но в эту хмурую, мрачную ночь меня переполняла радость, и я готов был кричать от счастья. Представьте себе, джентльмены, вы страстно желаете одну вещь, и ваше ожидание затягивается на долгие двадцать лет – а затем вы получаете ее. Тогда, наверное, вы смогли бы представить мои чувства. От волнения кровь стучала у меня в висках, и я закурил сигару, чтобы успокоить свои нервы, я закурил сигару. Пока я ехал, перед моими глазами вставали образы Джона Ферье и прекрасной Люси. Они смотрели на меня из темноты и улыбались – я видел это так же ясно, как сейчас вижу эту комнату, джентльмены. И всю дорогу до пустующего дома на Брикстон-роуд они плыли передо мной, справа и слева от лошади.
Вокруг не было ни души, не слышно ни звука. Тишину нарушал лишь монотонный стук дождя. Заглянув внутрь, я увидел, что Дреббер спит, развалившись на сиденье. Я потряс его за руку и произнес: «Приехали, пора выходить».
– Ладно, ладно, кэбмен, – ответил он.
Наверняка он решил, что мы приехали в отель. Так я подумал, потому как он, ни говоря ни слова, вылез из кэба и потащился в окружавший дом сад. Мне пришлось идти рядом и поддерживать его, потому как он до конца еще не протрезвел. Когда мы подошли к двери, я открыл ее и пропустил его вперед. Клянусь, что все это время отец и дочь были рядом с нами.
– Почему, черт возьми, здесь так темно? – произнес он, спотыкаясь.
– Скоро прольется свет, – произнес я, чиркая спичкой и зажигая маленькую свечку, что я захватил с собой. – Ну, а теперь, Енох Дреббер, – продолжил я, поворачиваясь к нему и поднося свечку поближе к своему лицу. – Теперь ты узнаешь меня?
Какое-то время он смотрел на меня, уставившись мутными, пьяными глазами. Вдруг в них мелькнул ужас, его черты лица исказил страх. Я понял, что он узнал меня. Побледнев, он отшатнулся назад – на лбу его выступил пот, а зубы выбивали барабанную дробь. Увидев его, перепуганного до смерти, я оперся спиной о дверь и захохотал. Я всегда знал, что месть будет сладка, но даже и не думал, что почувствую такое блаженство.
– Паршивая собака! – произнес я. – Я гонялся за тобой от Солт-Лейк-Сити до самого Петербурга, и всякий раз тебе удавалось ускользнуть от меня. Но, наконец, твои скитания подошли к концу – одному из нас не суждено дожить до завтрашнего рассвета! – слушая меня, он продолжал пятиться, и по лицу его было видно, что он принимает меня за сумасшедшего. Да, наверное, я был сумасшедшим. В висках у меня стучал кузнечный молот. Без сомнения, я упал бы в обморок, если бы не внезапно хлынувшая носом кровь – это меня и спасло.
– Ну, что, подонок, вспомнил Люси Ферье? – воскликнул я, запирая дверь и вертя ключом у него перед носом. – Возмездие медленно, но неотвратимо приближалось, и наконец-то настигло тебя, – я видел, как трусливо затрясся его подбородок. Он, конечно, стал бы просить пощады, не знай он прекрасно о том, что это его не спасет.
– Ты что, убьешь меня? – пролепетал он.
– Никакого убийства не будет, – ответил я. – Разве уничтожить бешеную собаку – это убийство? А ты пожалел мою несчастную возлюбленную, оттащив ее от тела убитого отца и заперев в своем проклятом бесстыдном гареме?
– Я не убивал ее отца, – воскликнул он.
– Но ты разбил ее невинное сердце, – пронзительно закричал я, суя ему коробочку. – Пусть Господь сам решит, кому из нас остаться в живых. Возьми любую пилюлю и проглоти. В одной из них жизнь, а в другой – смерть. Я проглочу ту, что останется. Посмотрим, есть ли на земле справедливость или же нами правит случай.
Скорчившись от страха, он дико закричал и стал умолять отпустить его, но я приставил нож к его горлу, и, в конце концов, он подчинился. Затем я проглотил оставшуюся пилюлю. Какое-то время мы в тишине стояли друг против друга, ожидая, кто же из нас умрет. Забуду ли я когда-нибудь его лицо, когда, почувствовав первые приступы адской боли, он понял, что проглотил яд? Глядя на него, я рассмеялся и поднес к его глазам обручальное кольцо Люси. Все это длилось несколько секунд – алкалоид действует мгновенно. Лицо его перекосилось, он вытянул вперед руки, зашатался и с хриплым криком рухнул на пол. Я нагнулся и положил руку ему на сердце – оно не билось. Он сдох!