- Стреляйте! Добейте его! – кричал брат султана, но король неверных уже поднимался, пошатываясь на нетвердых ногах. Серебряную маску перекосило от удара, из-за чего он и в самом деле стал походить на демона с неподвижным искривленным лицом, меч отлетел в сторону и переливался в солнечных лучах.
- Салах ад-Дин!
- Скачите, господин! – требовали советники, пока мамлюки выхватывали новые стрелы из колчанов и клали их на тетиву.
- Беги! – неожиданно закричал вместе с ним прокаженный король, нещадно терзая больное горло. – Скачи во весь опор, и пусть вся твоя армия видит! – он поперхнулся, схватился второй рукой за горло, но не замолчал. – Пусть весь магометанский мир знает, что ты вновь сбежал от прокаженного! – и сипло, надрывно рассмеялся, раскинув руки, озаренный бьющим ему в спину солнечным светом.
- Щит, - велел султан, заговорив впервые с того мига, когда к осаждаемой крепости подошла христианская армия. – Я покончу с этим юнцом раз и навсегда.
- Что это?! – охнула Мари, ни к кому толком не обращаясь. Мужчинам было не до нее, они с победным ревом гнали из крепости сарацин. – Что там происходит?
- Госпожа, уйдите со стены! – жалобно воскликнула служанка, но Мари не слышала, жадно вглядываясь вдаль в надежде рассмотреть поединок у самого брода через Иордан. Это же… король. Что же он делает?
Салах ад-Дин невольно задавался тем же вопросом. Что он делает, этот безумный мальчишка? На что надеется, один в окружении десятков врагов, пока его рыцари пытаются прорваться к реке далеко позади него? Не успеют. Не спасут своего прокаженного, прóклятого истинным Богом короля. Но тот будто не понимал, что обречен умереть в считанные мгновения. Поднял меч одной подрагивающей рукой и схватился второй за запястье возле самого навершия клинка. Он даже не мог удержать оружие в одной руке, но упрямо сипел, выплевывая слова сквозь узкую прорезь маски:
- Это моя земля, курд. И я не отдам тебе ни пяди.
Граф Раймунд кричал в бессильном отчаянии, торопя рвущихся к реке рыцарей, но до брода было слишком далеко. Слишком много сарацин стояло у них на пути. Даже если Балдуин сумеет победить в этом фарсе, в этом бесчестном подобии поединка, разгневанные смертью султана мамлюки расстреляют его из луков прежде, чем до короля доберется хотя бы один христианин. Но Балдуин не победит. Какое бы благородство ни приписывали султану, тот не станет щадить врага. Не сейчас, когда может самолично обезглавить христианскую армию одним ударом.
- Dominus regit me, et nihil mihi deerit, - сипло заговорил Балдуин, поднимая меч на уровень глаз.
Господь – Пастырь мой, и я ни в чем не буду нуждаться.
Султан презрительно усмехнулся, разобрав в сиплом шепоте слова католического псалма, и со свистом рассек воздух саблей. Прокаженный не выдержал первого же удара, отлетел, как тряпичная кукла, ударившись спиной о каменистую землю пологого, постепенно спускающегося к берегу реки холма. Зеленые глаза слезились в прорезях маски от дыма и боли, воздух с хрипом вырывался из пораженной болезнью гортани, но упрямый глупец вновь потянулся к мечу, словно еще на что-то надеялся. Добить его можно было одним ударом, но много ли в подобном убийстве справедливости? И будет ли оно угодно Аллаху, пожелавшему, чтобы этот грешник умирал годами, а не простился со своим подобием жизни от одного удара сабли?
- In loco pascuae, ibi me collocavit. Super aquam refectionis educavit me.
Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим.
Следующее столкновение неверный выдержал, пошатнулся на нетвердых, подкашивающихся ногах, и вновь отступил. Но не упал, словно его молитвы и в самом деле могли вдохнуть силы в разваливающееся тело. Чувствовал ли, что его щадят из невольной жалости? И если да, то каково ему было это сознавать?
- Чего ты добиваешься, глупец? Аллах проклял всех неверных и покарал тебя первым из них. Опусти меч, и я пощажу тебя.
- Семь, - просипел прокаженный король и ударил сам. Меч со звоном поцарапал бронзовое покрытие на щите султана. – Мне было семь, курд, когда мой наставник впервые заметил, что мои руки не чувствуют боли. Когда он понял, что это проказа. Если твой Аллах проклинает детей, то он никакой не бог, а самый настоящий дьявол.
Султан рассвирепел от этих кощунственных слов. Прокаженный не желал, чтобы его щадили, а потому следующий удар, нанесенный в полную силу, вновь отшвырнул его на землю. Маску снова перекосило на его лице, сбился покрывающий голову темный платок, и король сорвал их трясущейся рукой, едва успев откатиться в сторону. Сабля впустую ударила по земле.
- Animam meam convertit, deduxit me super semitas iustitiae propter nomen suum, - шептал прокаженный, пытаясь встать. Ноги у него дрожали и подкашивались, а волнистые волосы цвета тусклого золота закрывали лицо, с трудом позволяя разглядеть движение искаженных губ.
Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.
Узкий прямой клинок поднимался с невиданным упорством. Откуда такая сила в этом разваливающемся теле? Что за демоны заставляют его вставать вновь и вновь?
- Nam etsi ambulavero in medio umbrae mortis, non timebo mala, quoniam tu mecum es, - сиплый, сорванный от криков голос неожиданно окреп, и султан едва не отшатнулся, когда прокаженный резким, дерганым движением вскинул голову. Правую щеку и скулу у него разъело язвами, уродуя некогда красивое лицо, перекошенный рот двигался с трудом, из левого уголка губ струилась по подбородку кровавая слюна. Но зеленые глаза лихорадочно горели невиданным для умирающего огнем. – Virga tua, et baculus tuus, ipsa me consolata sunt.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.
Один рывок, большего и не нужно. Всего один, чтобы обезглавить магометанскую армию и подарить королевству хотя бы несколько месяцев спокойствия, пока наследники Салах ад-Дина будут грызться между собой за оставленные им земли и власть.
Стискивавшие крестовидную рукоять меча руки тряслись, как в лихорадке, золоченая кольчуга давила на поясницу при малейшем наклоне, но нужен был всего один рывок.
- Parasti in conspectu meo mensam adversus eos qui tribulant me, - узкий клинок повернулся в руках, рассекая воздух. – Impinguasti in oleo caput meum et calix meus inebrians, quam praeclarus est! - выкрикнул король и ударил.
Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих. Умастил елеем голову мою, и чаша моя преисполнена.