— Она здесь, — сказала Ферула.
Эстебан открыл дверь, ему потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте. В лицо ударил запах лекарств и гниения, сладковатый запах пота, сырости, заточения и какой-то еще, который поначалу он не смог определить, но скоро тот прилип к нему, как чума: запах разлагающейся плоти. Свет тонкой струйкой лился через полуоткрытое окно. Он увидел широкую кровать, на которой умер его отец и где спала его мать со дня своей свадьбы, — кровать резного черного дерева под балдахином с вышитыми гладью ангелами и остатками красной парчи, поблекшей от времени. Мать полулежала. Это была глыба плотного мяса, чудовищная пирамида из жира и тряпья, увенчанная маленькой лысой головой с нежными, наивными, удивительно живыми голубыми глазами. Болезнь превратила ее в монолит, суставы не сгибались, голова не поворачивалась, пальцы скрючились подобно лапам окаменевшего животного, и чтобы она могла полулежать в кровати, в изголовье был поставлен ящик, который поддерживался деревянным брусом, прикрепленным к стене. Ход времени прочитывался по следам, что оставил деревянный брус на стене, по следам страдания и боли.
— Мама… — пробормотал Эстебан, и голос его оборвался. Грудь сдавило от сдерживаемых рыданий, и в одно мгновение стерлись горькие воспоминания о бедном детстве, прогорклых запахах, холодных утрах, жирном супе, о больной матери, неведомо где гуляющем отце и о ярости, что пожирала его изнутри с того дня, как он стал себя помнить. Все забылось, кроме радостных мгновений, когда эта незнакомая женщина, лежащая в кровати, нянчила его на своих руках, дотрагивалась до лба, испугавшись, что у него температура, пела ему колыбельную песенку, склонялась вместе с ним над страницами книг, страдала от горя, когда видела, что ему нужно рано вставать и идти на работу, еще ребенку, плакала от радости за него, рыдала, когда он возвращался поздно, мама, из-за меня.
Донья Эстер протянула руку, но это было не приветствием, а жестом, которым она хотела остановить его.
— Сын, не подходите, — голос ее не изменился, таким Эстебан и помнил его, певучим и молодым, как у девушки.
— Это из-за запаха, — сухо пояснила Ферула. — Он не исчезает.
Эстебан откинул уже обтрепавшееся покрывало из камчатной ткани и увидел ноги матери. Две синеватые колонны, слоноподобные, покрытые язвами, где, проделав тоннели, жили личинки мух и червяки, две ноги, гниющие при жизни хозяйки, со ступнями бледно-синеватого цвета, без ногтей, исчезнувших в гное, в черной крови, в мерзких червях, питавшихся ее плотью, Боже, мама, моей плотью.
— Доктор хочет ампутировать их, сын, — сказала донья Эстер спокойным, юным голосом, — но я слишком стара для операции и очень устала от страданий, уж лучше так и умру. Но я не хотела умирать, не повидав Вас, ведь все эти годы я думала, что Вас нет в живых и что письма от Вас пишет Ваша сестра, дабы не причинять мне боли. Встаньте к свету, сын, мне хочется как следует разглядеть Вас. Боже! Вы похожи на дикаря!
— Я жил в деревне, мама, — пробормотал он.
— Конечно! Выглядите Вы еще очень крепким. Сколько же Вам лет?
— Тридцать пять.
— Прекрасный возраст для женитьбы и тихой жизни, и я могла бы умереть спокойно…
— Вы не умрете, мама! — застонал Эстебан.
— Я хочу быть уверенной в том, что у меня будут внуки, родные мне по крови, что они будут носить нашу фамилию. Ферула потеряла всякую надежду выйти замуж, но Вы должны подыскать себе супругу. Женщину порядочную, христианку. Но сперва Вам нужно подстричься и сбрить бороду. Вы меня слышите?
Эстебан кивнул. Он встал на колени перед матерью и припал лицом к ее раздувшейся руке, но запах тотчас оттолкнул его. Ферула подошла и вывела его из комнаты, полной страдания. За дверями он глубоко вздохнул, почувствовал прилипший к ноздрям запах, и тут опять ощутил ярость, столь знакомую ему, приливавшую горячей волной к голове, ослеплявшую глаза. Эта ярость вырвала из его уст проклятия, достойные пирата, из-за того что все это время он не думал о Вас, мама, оттого что не заботился, не любил, не был достаточно внимательным, ярость к себе, сукин ты сын, нет, простите, мама, я не то хотел сказать, черт побери, она умирает, старая, а я ничего не могу поделать, даже уменьшить боль, спасти от гниения, от этого ужасного запаха, от этого смертельного бульона, в котором Вы варитесь, мама…