— Глебка, разбудишь. Я покемарю.
Глеб вдруг просунул руку мне за спину и осторожно приобнял. С меня сразу как-то слетел весь сон. Такое было впервые. Через мгновение я почувствовал прикосновение его щеки к моему виску. Поразмыслив, я решил, что это просто дружеские объятья сонного уставшего приятеля, и ничего более. Так мы и сидели до самого дома. Успокоившись, я даже слегка задремал.
Чуть больше года назад, приняв решение оставить Пашку, я перевёлся в МАРХИ и стал московским жителем. Опять же помог отчим, надавив на нужные рычаги, благодаря которым мой перевод стал возможным.
Оставаться в Ключе в опасной близости к моему наркотику не было никаких сил. Жить в пятидесяти метрах от него и не иметь возможности видеть — это рвало на куски мой мозг. За месяц такой жизни я превратился в бледную тень подобия себя. Мои видели, что со мной происходит неладное, и наконец мама решилась на разговор. Я до такой степени потерял ощущение реальности происходящего, что вывалил ей всё про себя и про Пашку. Я чувствовал, что один уже не справляюсь, и мне нужна помощь, иначе просто свихнусь и сделаю что-то непоправимое. Так произошёл мой каминг-аут. Кажется, она не слишком удивилась моему признанию: давно догадалась, что меня с Пашкой связывает нечто большее, чем просто дружба, и приняла это с покорностью любящей своё чадо матери.
Мы решили, что отчиму о моём новом «статусе» знать необязательно. Вернее, так решила мама. Мне было как-то всё равно. Адекватно мыслить я давно уже перестал. Чувство самосохранения отсутствовало, уступив место тупому равнодушию к своей дальнейшей судьбе. Я жил на автомате, как примитивный механизм, настроенный на определённый набор схематичных, однообразных действий.
Механизму требовалась подзарядка: мне нужен был Пашка. Время не лечило. Оно меня убивало. Я подыхал. Мама вмешалась вовремя. Сначала на неделю увезла меня из города к морю в Анапу. Для отдыхающих был не сезон — середина января. Холодный морской ветер, позёмка, серо-стальной прибой набегающих на льдистый берег волн охладили мой воспалённый мозг и привели мысли в относительный порядок. Я начал приходить в себя. Ничего не ушло — затаилось где-то в глубине сознания, но уже давало возможность дышать и жить.
Мы много гуляли, вдыхая сырой январский воздух черноморского побережья. Окончательно замёрзнув, возвращались в гостиницу и подолгу сидели внизу в маленьком кафе, пили обжигающий чай с фаршированными мясом блинчиками и разговаривали. Потом возвращались в свой полулюкс и до пол-ночи опять говорили. Я рассказал ей всё: про нас с Пашкой, про Безвременье, про Настино письмо, про деньги. Она слушала не перебивая и, кажется, верила. Во всяком случае, я ни разу не увидел тени сомнения или скептицизма на её непроницаемом лице.
Только когда я рассказывал про Урода и про то, что он с нами делал, лицо её становилось пепельно-серым с тонкими побледневшими лепестками губ. Но и тогда она меня не прерывала, не задала ни одного вопроса, только иногда судорожно вздыхала и продолжала слушать, сжимая ворот джемпера в кулачках с побелевшими костяшками пальцев. Я показал ей наши кристаллы и как они «работают». Да, она мне поверила и стала третьим соучастником нашей с Пашкой тайны.
И меня отпустило. Панцирь, стягивающий моё сердце, постепенно разрушался. Я начал приходить в себя. Моя мама была той тонкой соломинкой, за которую я схватился и выжил, выкарабкавшись из своего личного ада — мрака отчаяния и боли.
Я мог жить дальше — мог жить без Пашки. Я смог переступить через это мучительное расставание с моей любовью и начать новую жизнь, где больше не было моего суслика, да уже и не будет никогда. Я смирился. Я начал привыкать. С этой болью, которая ушла далеко вглубь меня, можно было жить. Мне уже не перехватывало дыхание, когда он, как живой, стоял перед глазами с развевающимися по ветру белыми вихрами и с язвительной усмешкой на любимых губах.
Мы решили, что мне нужно уехать в Москву и продолжить обучение там. Мама обещала поговорить с отчимом, убедить его в необходимости моего перевода, не раскрывая истинной причины. В дальнейшем она так же планировала, что они переедут жить в Москву. Конечно, не сразу. Отчим был военным, и это была главная причина. Его перевод на новое место службы мог оказаться непреодолимым препятствием. В общем, это было делом не ближнего времени. Я же стараниями мамы и связями отчима уже в начале марта обживал свою съёмную однушку и был студентом первого курса архитектурного факультета МАРХИ.
Наши с Пашкой капиталы мама поместила в два банка, открыв два лицевых счёта на моё имя. Один принадлежал Пашке. Я надеялся, что он когда-нибудь всё вспомнит, и тогда я смогу отдать ему его миллионы. Вот только когда это произойдёт, я не имел представления. С кристаллом была та же ерунда. Как ему его вернуть? Пока, получалось, никак. Я оставил его маме на тот случай, если Пашке будет нужна помощь. Вдруг он заболеет! Я был уверен, что мама обязательно что-нибудь придумает и найдёт способ, как ему помочь.
Там же, на факультете, я познакомился с Глебом. Меня, как новичка, пришедшего в середине учебного года, приняли по-разному: кто-то равнодушно, кто-то настороженно, с кем-то я сразу же подружился. Ну, не сказать, что подружился, но вполне сносно общался. Подружился я только с двумя людьми: с Глебом и Катей. Катюха была старостой группы и первая подошла ко мне после лекции познакомиться и ввести в курс правил и законов их «среды обитания».
Не зря её выбрали старостой. Общаться с ней было легко, и в то же время чувствовалось, что в обиду она себя не даст и любого поставит на место, если это понадобится. Хотя какого-то давления или агрессивности с её стороны не чувствовалось. Катерина была явным лидером в группе: её слушались и с ней считались. В общем, девчонка была по мне, сразу понравилась.
Да и на внешность она была ничего себе: высокая, стройная, с короткой модельной стрижкой каштановых волос, рваной чёлкой, полузакрывшей пристальный взгляд озёрных глаз с минимумом косметики. Яркие, красиво очерченные губы она покрывала бесцветным блеском, что делало её лицо невероятно сексуальным. У неё была целая куча обожателей среди парней факультета, которых она попросту игнорировала. О своей личной жизни Катя не распространялась, туманно намекая на то, что с этим у неё «всё в порядке», но за стенами альма-матер. С «детками», как она называла нас — студентов, она дел не имеет, поскольку любит мужчин повзрослее и поопытнее.
Глеб дружил с Катей. Я даже поначалу подумал, что они пара: всегда сидели вместе на лекциях и вели себя именно как близкие люди. В группе он был особняком: общался только с ней. На меня тоже сначала только поглядывал и не предпринимал никаких действий, чтобы познакомиться поближе. Ему явно было не по душе то, что Катюха взяла надо мной «шефство», и наши приятельские отношения стали день ото дня укрепляться.
Видя его недоброжелательные взгляды в мою сторону, я как-то высказал свои подозрения Кате о том, что Глеб, похоже, её ко мне ревнует. В ответ она прыснула, а потом и вовсе расхохоталась. Я был обескуражен и не понимал, что могло её так развеселить. Катя на мой вопрос сказала лишь, что это априори невозможно, так как этому есть две причины. Во-первых — они просто друзья, а во-вторых… Тут она начала опять смеяться, а преодолев новый взрыв веселья, сказала, что если мы с Глебом подружимся, вторую причину он назовёт сам, если, конечно, захочет.
Всё произошло случайно. Я спускался по лестнице из здания учебного корпуса и, поскользнувшись, чуть не грохнулся на ледяные ступеньки. Если бы не Глеб. Он шёл позади и успел удержать меня в вертикальном положении, при этом чуть сам не упал. В общем, мы устояли, поддержав в итоге друг друга. Ситуация была опасно-комичной, и мы, отдышавшись, глядя друг на друга, одновременно прыснули. Ледок, существовавший между нами и грозивший перерасти в ледяной торос неприятия, вмиг растаял.