Я, тяжело вздохнув, повернулся на спину, подложив руку под голову. Невольно покосился на тёмный силуэт Глеба.
«Глеб… Как же быть с Глебом? Как ему сказать? Спит себе безмятежно рядом — ещё ничего не подозревает… беззащитный перед моим предательством. Он ещё не знает, что того человека, который жил с ним, был ещё утром — уже нет! Его не существует. Рядом лежит другой — чужой, безжалостный… который приносит всем, кто его любит, одно несчастье.
Постой… А ведь так оно и есть на самом деле! Я сам — одно ходячее несчастье! Никого не смог сделать счастливым — ни Лену, ни Пашку. И Глеба я тоже собираюсь предать и сделать несчастным!»
Я с силой потёр лицо руками и опять повернулся на бок, глядя на лунную дорожку, идущую из проёма кухни. Сердце гулко отдавалось в висках, мысли не давали покоя воспалённому от перенапряжения мозгу.
«Я что, проклят? Выходит, от меня надо бежать, как от чумы? Выходит, что так! Как же всё погано!»
Я лежал рядом с человеком, далеко мне небезразличным, близким ещё утром, и чувствовал себя диверсантом, пробравшимся на чужую территорию, несущим гибель и разрушение. Ещё ничего не случилось, но кнопка уже нажата, маховик запущен, и скоро всё здесь будет разрушено и уничтожено. Ничего не останется, лишь обломки с таким трудом выстроенного и оберегаемого мира, покрытые пеплом и золой. И этот разрушитель — я! Но уже ничего нельзя сделать. Мои демоны сорвали все запоры и выбрались наружу.
«Что ж, как будет — так будет: я пойду до конца. За ним пойду. Иначе не выживу. Пусть делает, что хочет. Моё место рядом с ним!»
Я подавил вздох и осторожно перевёл дыхание, боясь потревожить спящего Глеба. В горле пересохло, но вставать, чтобы напиться воды, не стал, опять же из-за Глеба. Тело затекло и горело. Но я продолжал лежать не меняя позу и продолжал себя мучить вопросами, на которые не находил ответов:
«А Ксюша? Они же встречаются. Целовал… Он её целовал, и только. А я? А я живу с Глебом. И какое же ты имеешь право, скотина, на него? Зачем ты, разрушив свою, полезешь рушить его жизнь? С чего ты решил, что он тебя примет? Он вообще больше не гей! Он стал другим. Ты же сам это видел. ОН СТАЛ ДРУГИМ! Куда ты ломишься? Кому, нахер, нужны твои страдания? Он тебя знать не знает! Земляк из Ключа, бля! Он тебя земляком назвал, а ты что? Любви тебе, сука, захотелось? Пашу? Нету твоего Паши! Не-ту! Вспомнил вкус? Как вспомнил, так и забудет! Господи! Что мне делать? Я уже подыхаю без него!»
Я зарылся лицом в подушку, чтобы не дай бог не проронить ни звука. А хотелось выть — мучительно, по-звериному. Чтобы выплеснуть боль, разрывающую изнутри.
В памяти опять всплыла Пашкина лыбящаяся мордаха между Домовятами:
«Ну как? Который твой — угадай! Вот этот твой! Мой тебе подарок!»
Домовёнок так и остался лежать в сумке. Не хотел, чтобы Глеб его видел… трогал. Он мой — от Пашки.
«Сегодня я был счастлив! Видел его… говорил с ним… даже прикоснулся…
Договорились ещё встретиться. Он должен позвонить».
«Только не обольщайся! Ему нужен не ты, а твой ответ: с кем он ещё встречался кроме Ксюши. Ты ведь ему ничего не ответил…» — ехидненько прозвучал внутренний голос.
«Ответил, блин! — «Паш, давай не сейчас… кажется, дождь собирается!» — Винни-Пух ты грёбаный!»
Я невесело вздохнул.
«Ну, допустим, встретишься ты с ним. И что ты ему скажешь?
— Паша, это был я!
Ага… шестерёнка от руля! Супер — «я», блять!»
Сразу всплыла картинка из старой мелодрамы советских времён:
— Ты ли, чё ли?
— Я, Надежда, как вас по отчеству?
— Чё делается! Людк! Глянь, чё делается-то! Это ведь она-а!
Я невольно хмыкнул: «Псих!»
Завозился Глеб:
— Тимыч, ты чего не спишь? Может, голова болит? Таблетку дать?
— Да не, Глеб, всё нормально. Счас немного улежусь и усну.
— Да ты уже три часа «улёживаешься»! Сам не спишь и мне не даёшь. Чё случилось-то?
Он сонно вздохнул и, нашарив в потьмах тапки, прошёл на кухню. Послышался звук наливаемой из фильтра воды.
— Водички принести? Будешь?
— Не… Спасибо, не хочу, — как можно спокойней ответил я. — Ложись спи. Я сейчас тоже усну. Не беспокойся.
Он подошёл и сел рядом, положив руку мне через одеяло на бедро.
— Мож, массажик, а? Ты вечером чё-то отказался… А я был не против! А, сонц?
Его рука начала забираться под одеяло, поглаживая и отодвигая резинку трусов.
Я резко накрыл его руку своей и отодвинул.
— Извини, я не в настроении. Ложись иди, завтра вставать рано.
— Бля, Тим, да что с тобой? Ты чё как не родной? Нихера не понял…
— Слушай, я могу просто полежать и подумать? Мне что, в ванную или на кухню уйти? — с раздражением спросил я и тут же обозвал себя мысленно козлом.
Я на него ещё и ору! Но в данный момент он меня и правда сильно раздражал. Лез в МОЁ! Какая же я сука! Просто тварина! Но ничего с собой поделать не мог — Глеб зашёл на мою территорию. А она для него была уже закрыта. Только он не виноват: не знал ещё об этом. Знал я. И врал. Мудак!
— Да нет. Лежи… думай. Извини, что помешал. В следующий раз предупреди, как начнёшь думать, я, может, вообще из дома уйду. Чтобы не тревожить мыслителя своим присутствием.
Последние слова он произнёс уже ложась под одеяло спиной ко мне.
Я чувствовал свою вину. Надо было срочно его успокоить, но лежал по-прежнему не двигаясь. Всё, что я сейчас сделаю или скажу, будет ложью. Глеб лжи от меня не заслужил. Его чувства были ко мне искренними. Он жил рядом со мной, терпел мой лёд и ничего не требовал. Я знаю, если бы ему сказали отдать мне руку или ногу — он бы отдал, не раздумывая. Я знал, что у него всё серьёзно. Но ответить ему на его чувства не мог. А вот теперь, получается, вообще в душу плюнул. И это только начало. Впереди мучительное объяснение и расставание. И этого не избежать — я уже переступил черту.
С Глебом я так и не поговорил — не представлял вообще разговор утром: голова была чугунная, уснуть так и не удалось. Встал в половине шестого, быстро оделся и сбежал, пока он спал. Недалеко от нас на Мясницкой было неплохое круглосуточное кафе. Пошёл туда. Нужно было всё обдумать, да и жутко хотелось кофе и чего-нибудь съесть. И пересидеть до начала лекций тоже где-то было надо. Похоже, в моей спокойной, размеренной жизни начиналась кошмарная полоса. Не начиналась — уже началась: раздался рингтон мобильного. Звонил Глеб. Я смотрел на светящийся дисплей и не знал, что делать: говорить сейчас с Глебом был совершенно не готов.
«Какого хрена нужно названивать?»
Я чувствовал себя загнанным в угол: «Блять! Как же всё достало!»
— Алло?
— Чё за дела? Ты где?
— Глеб, давай потом. Не могу сейчас говорить.
— Просто объясни в двух словах: что происходит?
— Я перезвоню. Или давай после. Пока.
«Вот кто я после этого? Ладно, надо успокоиться и сделать заказ. И всё обдумать».
Я достал Домовёнка и поставил на столе, прислонив к салфетнице. Не удержался и провёл пальцем по пушистым жёлтым вихрам. Осмотрелся. В кафе царил полумрак, едва подсвеченный большими оранжевыми светильниками, свисавшими с высокого потолка, скорей, для декора. Стены в сине-зелёных тонах, красные пластиковые столики, пышные гирлянды каких-то тропических растений в подвешенных кашпо, длинные в потолок узкие окна со стеклами синего цвета — тепло и уютно. В кафе было пусто, только в дальнем углу за столиком пили кофе парень с девушкой, видимо, подгулявшие студенты. Ко мне подошла молоденькая официантка с сонной улыбкой:
— Доброе утро! Что-то выбрали?
— Доброе! Яичницу из двух яиц с беконом и зеленью, кофе эспрессо двойной и… круассан.
— Вместо круассана возьмите французские булочки с маслом. Только что испекли.
— Хорошо, давайте булочки. Спасибо.
— Заказ будет готов через десять минут. Воду минеральную будете?