— Тимур, что между вами произошло… до аварии? Было что-нибудь?
— Тая, я сейчас ни о чём не могу говорить. Мы с тобой потом всё обсудим. Позже. Просто не говори про меня Пашке. Мы только начали опять сближаться. Понимаешь?
Я говорил не веря, что Тая меня послушает. Но всё равно продолжал говорить. Я должен был её убедить, заставить её скрыть от Пашки правду обо мне, стёртом из его памяти.
— Я очень боюсь его опять потерять. Если расскажешь, как есть, он может оттолкнуть меня. Вообще послать куда подальше. Перестанет мне доверять, и я уже ничего не смогу сделать. Очень тебя прошу!
— Хорошо. Я знаю, что ты желаешь ему добра. Я не скажу. Но ты должен мне рассказать, что произошло. Обещаешь?
— Тая, я не могу обещать, что расскажу всё. Не хочу тебе врать. Я ещё сам не до конца понимаю. Мне нужно подумать, самому во всём разобраться. Но мы обязательно поговорим.
— Ладно. Иди в ванную, она по коридору направо. Полотенце возьми на полке в корзинке. Там увидишь.
Домой мы возвращались уже в начинающихся сумерках. За рулём был я. Пашка попросил, сказав, что у него «заторможенность какая-то в мозгах, лучше не рисковать».
Дорогой мы не разговаривали. Пашка подрёмывал, привалившись к окну, а может, просто сидел, думая о чём-то своём. А я боялся задать ему лишний вопрос, не зная, как он отреагирует. Да и сконцентрировал всё внимание на дороге. Опыта вождения у меня было не слишком много: иногда, когда приезжал ненадолго домой, ездил на внедорожнике отчима. Своим же транспортом пока не обзавёлся, хотя права были. Но Пашкину Аннушку вести было легко: умная машинка — всё понимала с полуслова.
Я припарковался возле Пашкиного дома, где у него было своё, никем не занимаемое место. Мы вышли.
— Тём, оставайся у меня. Чёт одному не хочется, да и тебе ещё до дома пилить на метро с пересадками. Я сегодня за руль точно не сяду.
— Ладно. Если выделишь зубную щётку.
— Не боись, всё выделю. Даже спальню с отдельной ванной комнатой, — хмыкнул Пашка, а потом добавил:
— Просто хочется знать, что в доме ещё кто-то есть.
После этого Пашка как-то сразу оживился. Ужинать мы не стали, только взяли с собой в гостиную по кружке чая — я с лимоном, а он с молоком — и расположились в уютных креслах. Пашка забрался в кресло вместе с ногами, подогнув их под себя, и был похож на ленивого сонного котёнка. Я сосредоточил всё своё внимание на чае, стараясь поменьше смотреть на эту крышесносную картинку. Но мой непослушный взгляд то и дело возвращался и приклеивался то к белым разлохматившимся вихрам, то к жилке на тонкой шее, то (о боже!) низкому вороту свободной майки, не закрывающему ключицы и идущую от них впадинку — дорожку, разделяющую по-мальчишески щуплую грудь. К своему ужасу я начинал ощущать нарастающее возбуждение. На мне была Пашкина белая просторная футболка с лимоном, уже выстиранная и выглаженная Зиной. Так что внешние признаки моего позора были скрыты от рассеянного внимания суслика.
Пашка, к моему счастью, ничего не замечал. Он вообще смотрел не на меня, а куда-то в сторону, то и дело поднося кружку к губам и прихлёбывая горячее молоко с капелькой зелёного чая. При этом я остановившимся взглядом наблюдал, как подрагивал его еле заметный кадычок. Я вовремя прикрыл рот, почувствовав, что по подбородку вот-вот побежит слюна.
А Пашка сменил позу, скрестив по-узбекски ноги, и слегка наклонился вперёд, опустив на колени расслабленные руки. При этом отвисший ворот блядской майки открыл весь суслячий торс, почти до самого пупа. Я сглотнул и потянулся к кружке, пытаясь перевести дыхание и остудить накатывающий волнами жар горячим чаем. Мне понадобились нечеловеческие усилия, чтобы сохранить спокойное выражение лица, когда Пашка наконец поднял глаза на меня и спросил:
— Тая тебе что-нибудь рассказывала? Как всё прошло?
Дело в том, что как только Пашка с Таей спустились вниз, он сразу засобирался домой, сославшись на то, что уже начало темнеть, а ехать неблизко. Но было видно, что обсуждать ему ничего не хочется. И в душе я его понимал: не слишком приятно выступать в качестве испытуемого объекта. А Пашка к тому же был до крайности самолюбив. Я тогда ещё подумал, что он не хочет разговаривать при мне, а собирается встретиться с Таей тет-а-тет, без «лишних» свидетелей.
— Ну так. В общих чертах. Без подробностей. Встретишься с ней — расспросишь.
Я чувствовал себя как уж на сковородке: боялся, что Пашка заметит моё «странное» состояние, а ещё опасался неудобных вопросов. Он ведь понял, что к Тае мы ездили неспроста. И всё же ждал, что он про это скажет, а возможно, даже упрекнёт. Но он спросил совсем другое:
— Тём, а кто такой… Миша?
====== Глава 20. ======
Тимур
— Почему ты спрашиваешь?
— Я во сне видел парня. Он сказал, что его зовут Миша.
— Сон расскажешь?
Пашка отвёл глаза в сторону, замялся и как-то помрачнел. Потом опять посмотрел на меня:
— Я-я… я плохо его помню… Так… отрывки какие-то… Я в комнате, потом парень зашёл… Да не помню я. Помню, что он назвал своё имя — Миша.
— Есть такой Миша. В Новожилово живёт. Ну… куда мы летом приезжали.
— И что? Я с ним дружил?
— Ну как? Так… пересекались иногда. Он старше нас, чё ему с нами, с малышнёй, было возиться? Но пацан он нормальный. Его в деревне уважают.
Пашка сидел, задумавшись. Я тоже помалкивал.
— Ладно, давай на боковую. Поздно уже. Пошли, комнату твою покажу.
Он забрал со столика кружки и унёс в мойку. Мы поднялись наверх. Пашка шёл впереди: протяни руку — и коснёшься. Такой близкий и такой далёкий сейчас был мой суслан.
— Это моя, — он показал на дверь, — а твоя рядом. Там в ванной всё есть, увидишь: и щётка, и полотенце, и халат. В шкафу найдёшь переодеться. Бери — не стесняйся. В общем, располагайся. Пока! — и, мельком взглянув на меня, зашёл в свою.
Я кивнул: — Спокойной ночи!
Вот и поговорили.
Комната была похожа на дорогой номер в гостинице: молочно-кофейные панели, на полу белый ворсистый ковёр, белые шторы, двухспальная кровать застелена ослепительно-белым покрывалом, в изголовье несколько подушек разных размеров — две больших в цвет панелей и две белых поменьше. На прикроватных тумбочках светильники — белые матовые шары. У стены комод, над ним, на стене, плазменная панель телевизора, рядом небольшой столик и два приставленных к нему стула. Вообще, вся мебель белого цвета. Часть стены напротив, рядом с дверью в ванную комнату, занимал зеркальный шкаф-купе. Никаких безделушек или личных вещей. По всему было видно, что комнатой никто не пользовался.
«Видимо, это гостевая, как принято в приличных домах», — с усмешкой подумал я.
Над столом висела небольшая репродукция картины. Я подошёл поближе. Картина была мне хорошо знакома: «Сорока» Клода Моне. У меня дома в Ключе есть книга-альбом живописи разных художников. Давно, ещё в детстве, мне подарила его мама. Я часто подолгу его рассматривал. И эту картину помнил очень хорошо: морозный солнечный день; заснеженные деревья; вдалеке то ли поле, то ли озеро — из-за снега непонятно; домик; плетень; покосившаяся калитка и на ней сорока. Ничего особенного. Но картинка притягивала как магнит. Слишком всё было настоящим: розоватые отблески солнечных лучей на снегу, далёкий горизонт в туманной белой дымке, чёрные остовы замёрзших деревьев, покатая крыша домика, покрытая ровным слоем слежавшегося снега. Холодно. Никого вокруг. Только одинокая сорока на полуразвалившейся кривой калитке. И ещё она у меня ассоциировалась со стихотворением Пушкина: «Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…».
Я улыбнулся картине, как старой знакомой. Невесело улыбнулся. Все мысли были о Пашке:
«Что он там видел в своём сне? Почему такой мрачный? Может, это просто последствия гипноза? А что? Вполне может быть: хреново, когда у тебя в мозгах шарятся. Получается, он Мишку не помнит. Или что-то вспомнил, а рассказывать не хочет?»
Я зашёл в ванную, сверкающую никелем и ослепительной белизной. Постоял в душевой кабинке под тёплыми струями, смывая с тела гелиевую пену и усталость утомительного дня. Халат надевать не стал: обернул полотенце вокруг бёдер. В шкафу стопкой лежали прозрачные упаковки с бельём: футболки, майки, боксеры, спальные пижамы и даже носки.