Мишку похоронили на следующий день на местном кладбище за деревней. Народу было много: приехали даже из двух соседних сёл. Потом были поминки в кафе «Балхаш», которые оплатил Пашка. Майоров не хотел брать деньги, даже психовал, говоря, что поминальный обед за его счёт, так как Мишка, несмотря на его молодой возраст, был ему другом. К тому же на их с Маринкой свадьбе он был посажёным отцом. Но Пашка пёр буром и ничего не хотел слушать. Бросил на стол скрученную рулончиком пачку купюр и вышел из тесного кабинета. Я потом сказал Майорову, что если ему так уж влом эти деньги, пусть отдаст Маринке на рождение ребёнка. На что тот, повертев в пальцах рулончик, кивнул и сунул к себе в сейф.
На третий день утром мы уехали. Отец с Марио ждали нас в квартире: не хотели оставлять Пашку одного. Мне тоже предлагали остаться, но я отказался, чувствуя себя здесь лишним, к тому же устал безумно и хотел поскорее очутиться у себя дома. Марио довёз меня, не обращая внимания на мои слабые протесты: я и правда еле шевелил затёкшими от долгого сидения в одном положении конечностями.
Пашке я не звонил, решив, что позвонит сам, как надумает. Да и рядом с ним были его родные — он не один. Но оказалось, что отцов он выпроводил на следующий день, сказав, что его караулить нечего: с ним всё в порядке, и он не маленький. А ещё через день, уже поздно ночью, раздался звонок. Я подскочил полусонный, почему-то сразу понял, что это Пашка.
— Да?
— Алло, Тём? Разбудил тебя?
— Нет, конечно! Какой сон в три часа ночи?
— Я тут приболел маленько: простыл кажется.
— Паш, подержи кристалл, и всё пройдёт. Забыл про него?
— Ага, забыл. Да и нет его у меня сейчас.
— Как нет? А где он?
— Дома лежит.
— А ты где? У своих живёшь?
— Не… я дома. Ну, в смысле, дома живу. Один.
— И чё? Где ты, мать твою? Ты чё, больной по городу болтаешься? Откуда звонишь?
С меня мигом слетел весь сон:
«Он что там, пьяный, что ли?»
— Говори, где ты? Я сейчас приеду.
— Я возле твоего подъезда стою. Тём, поехали ко мне, а? Не могу один, не по себе мне. Спать не могу: кажется, кто-то в квартире есть. В общем, дурь всякая в башку лезет.
Я быстро покидал в сумку кое-какие вещи, планшет, ноут, схватил с вешалки пуховик и слетел вниз.
Мы сидели в полуосвещённой гостиной: на столе сбоку горели в деревянном невысоком подсвечнике три свечи. Пашка слушал, а я рассказывал всё, что только мог вспомнить о Мишке. А вспомнить я мог совсем немногое: нечастые случайные встречи на уровне: «Привет! Как дела?», совместные вечерние посиделки на поляне с местными, куда к вечеру стекалось всё подрастающее поколение Новожилова, начиная с двенадцати и до семнадцати-восемнадцати, а то и старше. Мишка был «первым парнем на деревне»: не одна поселковая девчонка была в него тайно влюблена. Он тоже был влюбчив и нередко менял «дам сердца», к несчастью одной и радости другой — следующей своей «любови». Да, однолюбом Мишка не был, пока не подросла Маринка. Она-то прочно поселилась в Мишкином сердце, махнув перед носом рыжими косичками и сверкнув голубыми озерками глаз из-под рыжих ресничек.
Для нас же с Пашкой он всегда был «взрослым». В детстве каждый год — это целая эпоха. А если разница в два, а то и в три года — это уже совсем разное поколение: разные интересы, разные разговоры. Но Мишка был прост в общении, никогда не задирал нос перед младшими да и вообще ни перед кем. Он мог войти в любой дом — все его знали и все любили, как славного парня. Он, что называется, был «свой» для всех.
А мы с Пашкой к тому же были не местные, а «городские», приезжавшие только на летние каникулы. Но наши бабули были «местными», поэтому и нас тоже принимали, как своих. Вот только так уж исторически сложилось, что наших одногодок в деревне не было. Были либо младше, либо старше, так что мы с Пашкой ни в какие компании не входили по причине «неподходящего» возраста — с младшими было неинтересно нам, а старшим было неинтересно с нами. Но мы сильно и не расстраивались: нам вдвоём с Пашкой никогда не было скучно, хотя вроде и чем-то таким особым мы не занимались.
Обычные летние каникулы в деревне: купание в реке, лазанье по деревьям, блуждание с полбулкой хлеба и мешочком соли по лесу. «Закуска» к хлебу росла в лесу. В июне это были корни ещё не зацветших, а только набирающих соки растений: луковицы саранки, мясистые сочные корни борщевика, в простонародье — пучки; дикий лук, черемша. В июле — ягода, грибные «шашлычки» из маслят и шампиньонов, приготовленные тут же, на небольшом костерке.
А ещё вкуснейшая, ни с чем не сравнимая лесная родниковая водичка. У нас с Пашкой был даже личный тайный родниковый источник, который мы тщательно укрывали от глаз посторонних сухими ветками. Откуда мы, городские, знали все эти лесные «премудрости? Теперь уже трудно сказать. Мне так кажется, что мы родились уже с этими знаниями. Когда жили в деревне, от местной ребятни мало чем отличались: сбитые коленки, исцарапанные ноги и руки от постоянного лазанья бог знает где, грубые, с затвердевшими мозолями, ладошки.
Вот про всё это я и рассказывал Пашке. И как-то незаметно наш разговор плавно перетёк в другое русло, менее безопасное — на личную жизнь.
— Слушай, Тём, а ты дружишь с кем-нибудь? Ну, в смысле, девушка у тебя есть? Ничё, что спросил?
Помнится, он уже задавал мне такой вопрос при первой нашей встрече. И вот опять! И что я должен ответить? Скажу «нет» — последует логичное «почему?». И всё-таки я ответил:
— Нет, нету у меня, Паша, девушки.
Я выжидательно смотрел на Пашку: «Ну, давай свой следующий — «почему?»
— Хм! Как-то непонятно. Ну не может быть у такого, как ты, и не быть девушки! Нереально!
— У меня была. Давно. Мы расстались.
— Почему? Слушай, ничё, что я спрашиваю? Ты никогда не рассказывал, а мне интересно.
— Спрашивай уж, раз начал.
Видимо, вино нам обоим ударило в голову, раз мы перешли на разговоры о девушках.
Вернее, перешёл-то Пашка. Это, в общем, понятно. Но вот то, что я его не оборвал, а сидел и отвечал на щекотливые вопросы… Это было странно. А может, три дня возле Пашки на меня так подействовали? Он действительно был немного не в себе. Про Мишку мы эти дни не говорили, но было видно, что он явно нервничал. В комнату ко мне он больше ночами не приходил, но двери своих спален мы оставляли открытыми. Тогда Пашка мог заснуть спокойно. Я посоветовал ему держать кристаллик под подушкой и сжимать его, если опять начнут в голову лезть разные мысли.
— Расскажи, почему расстались?
— Да всё просто! Я понял, что люблю другого человека — поэтому расстались.
— А где этот человек сейчас, ну, девушка, в смысле?
— Паш, это была не девушка. Я понял, что люблю парня. Я, Паш… гей, как твои отцы. Извини, что не сказал раньше.
Я в упор смотрел на Пашку, на то, как он меняется в лице. Услышанное дошло до него не сразу. А когда дошло, он посмотрел на меня нечитаемым взглядом, как-будто разглядывая и узнавая меня нового, незнакомого ему человека.
— Нихера себе заявочки! Нет, ну, конечно, это ничего не значит.
Он явно стушевался, пытаясь переварить мой каминг-аут и при этом не показать, как эта охуенная новость его поразила. Я уже спрыгнул с обрыва, и поэтому бояться было поздно. Когда-то это должно было случиться, так почему не сейчас? Пусть лучше так — в спокойной беседе, чем сорваться и сделать что-то непоправимое. Я вынес своего скелета из шкафа. Оставался ещё один скелет — последний. Но его вытаскивать пока было не время. Пусть сначала привыкнет к этой мысли. Я потерплю.
— Я тоже думаю, что это ничего не значит. Это ведь не помешает нашей дружбе, а, Паш?