На душе стало веселее: меня начало отпускать.
«Раз Пашка разговаривает — это хороший знак! Не сердится. Но отступать не стану, поговорю начистоту. Дальше так продолжаться не может».
Я устроил нам с Пашкой настоящий пир, вытащив из холодильника все Зинины заготовки и заставив ими столик. От картошки, котлет, плова шёл одуряющий аромат. В обоих ртах началось обильное слюноотделение: у Пашки от вида вкусняшек, а у меня — от Пашкиного в разрезанном свитере, оголившем пацанячью грудь почти до… Ну, в общем, достаточно оголившем для моего не в меру разыгравшегося воображения.
— Ва-ааа! Вот эт-то я сейчас оторвусь! — гоготнул Пашка, устраиваясь поудобнее в кресле и хватаясь за вилку.
Я уже заполнил ему большую плоскую тарелку, положив всего понемногу и придвинув кружку с молочно-смородиновым напитком.
— Ешь не спеша! Ещё всё горячее.
Он мельком глянул на меня, хмыкнул, но промолчал, сосредоточенно намазывая горчицу на ломтик хлеба.
Люблю наблюдать за Пашкой всегда, но особенно, когда он ест. Он делает это с таким упоением, что, даже если ты сам сыт, всё равно начинаешь рядом с ним что-нибудь жевать, настолько это зрелище заразительно. Пашка уделяет внимание каждому блюду, поочерёдно отправляя себе в рот всё, что на столе, словно боясь обойти и обидеть, случайно что-нибудь пропустив.
Справедливости ради надо сказать, что так он ест только в моём присутствии. Ну, может, ещё у себя дома в Ключе, при маме. Когда же мы в гостях у его пап, он за столом ведёт себя, как на званом ужине у английской королевы, мастерски управляясь ножом и вилкой, отпивая воду из коллекционного бокала на тонкой ножке маленькими глотками. Меня в душе это ужасно веселит, но при этом я ещё и за него втайне горд, как будто он мой воспитанник, и это именно я привил ему хорошие манеры.
— Ну всё! Кажется, наелся! — прошептал с придыханием Пашка, откинувшись на спинку кресла и довольно похлопывая себя по животу.
— Тогда иди ложись, тебе надо выспаться, — составляя пустые тарелки на поднос, ответил я.
— А поговорить? Ты сказал, после завтрака.
Пашка упорно ловил мой взгляд, а я упорно делал вид, что очень занят и ничего не замечаю.
— Вот выспишься, тогда и поговорим. Куда спешить? Тебе ещё в душ сходить надо, а мне на кухне прибраться. Иди мойся, я одеяло и подушку сам принесу.
— А ты, случаем, не сбежать решил? Может, это был прощальный поцелуй? — съязвил суслан.
Я бросил собирать посуду и без улыбки посмотрел на него:
— Я не уйду, Паша, если только ты сам этого не захочешь.
Пашка опять изучающе посмотрел на меня. И ещё в его взгляде было что-то такое, чего я не мог понять, как будто он во мне хотел разглядеть кого-то другого. Может, что-то начал вспоминать? Ответа я не знал, но очень хотел это выяснить. Сегодня очень многое хотелось выяснить, поэтому и не торопился: мне нужно было всё хорошенько обдумать — весь наш предстоящий разговор.
Внешне я был спокоен, но внутри моё напряжение доходило уже до крайней точки. Меня мучила, просто убивала неизвестность: при всей своей кажущейся бесшабашности, Пашка на самом деле был совсем не так прост, как о нём многие думали. Я никогда не мог его «прочитать» до конца: он был непредсказуем, и нельзя было понять, что творится в его беловолосой черепушке. И такие мудрые народные изречения, как «себе на уме» и то, что с ним надо «держать ухо востро» — были как раз про моего суслика.
— Ладно, я в душ. Придёшь наверх как уберёшься, домопровительница? — перешла моя «заноза в заднице» на язвительный тон.
Я остановился с полным подносом, не дойдя до кухни:
— Зачем?
— Узнаешь! — загадочно продолжила «заноза» и величественно удалилась в «опочивальню».
— Вот мне интересно, — язвительно начал Пашка, едва я вошёл в его комнату, — с чего вдруг тебе взбрело в голову лезть ко мне с поцелуями? Не расскажешь?
Я остановился у двери, застигнутый врасплох его вопросом. Пашкина прямолинейность и раньше не раз меня обескураживала, но сейчас просто ввела в ступор. Это было похоже на диалог директора школы с провинившимся учеником. Я мысленно прокручивал возможный ход нашей беседы, находя убедительные аргументы в своё оправдание по поводу происшедшего с нами, пока приводил в порядок кухню. Но сейчас все нужные фразы мгновенно вылетели из головы, оставив меня стоять и тупо пялиться на невозмутимого и архиспокойного вершителя моей дальнейшей судьбы.
— Что, даже и сесть не предложишь?
— Садись где хочешь и не пытайся сбить меня с толку. Я жду.
Пашка уже переоделся в просторную белую футболку и серые в тонкую белую полоску хлопчатые домашние штаны. Волосы ещё до конца не просохли и торчали мелкими сосульками во все стороны. Он сидел в изголовье кровати поверх одеяла, прижав одну ногу к подбородку, и был в этом наряде особенно похож на того, ключевского Пашку — с тоненькой шейкой, белыми нечёсаными вихрами, упрямым колючим взглядом из-под белёсых ресниц и вечно спадающей на глаза чёлкой. И мне вдруг стало спокойно и весело. Я вновь обрёл едва не покинувшую меня уверенность.
«Это же Пашка! Всего лишь мой вредный, язвительный суслан!»
Посмотрел на него, ухмыльнулся и лениво прилёг набок поперёк кровати, подставив под голову согнутую в локте руку.
— Чё, не понравилось? Наша нецелованная принцесса от переизбытка чувств упала в обморок: «Ах! Он меня поцеловал! Негодник! Да как он посмел?»
Я веселился всё больше, глядя, как Пашка начинает краснеть от стыда и возмущения: из обвинителя он вмиг превратился в мелкого воришку, пойманного за руку в местном супермаркете.
— И чё, ты меня всё время теперь вот так хватать будешь… без спросу?
— Ну-у, могу и спросить.
Я встал на четвереньки и начал медленно приближаться к полыхающему суслику, не сводя с него смеющихся глаз.
— Па-аш, мо-ожно я тебя-я поцелу-ую?
Он вжался в подушку, подтянув к подбородку обе коленки, и смотрел на меня остановившимся взглядом с расширившимися от растерянности и смятения зрачками, как на приближающегося убийцу. Я остановился в нескольких сантиметрах от его лица и посмотрел на полураскрытые влажные губы, алчно облизнувшись:
— Мм-ммм! Иди ко мне, мой сла-а-адкий! Тебе понравится!
— Тимур, иди нахуй! Чё ты тут шапито устроил? — зло прошипел Пашка, обдав моё лицо горячим дыханием. — Иди со своим говнюком целуйся, понятно?
— С к-кем? Кхм-м.
От неожиданности я поперхнулся и закашлялся. Кашель, набежавшие слёзы, смех… Никак не мог остановиться, пока Пашка с размаху не долбанул меня по спине. Помогло. Я вытер ладошкой мокрое от слёз, слюней и соплей лицо, потом ещё теранул им о плечо и опять воззрился на растерянного суслана.
— Я не понял: к кому идти?
— Чё дурака включил? Забыл, как по пьяни мне рассказывал о своей неземной любви к какому-то мудаку? Вот с ним пиздуй и целуйся!
Это был конец! Меня прорвало окончательно. Я упал на кровать и ржал до потери сознания минут пять. Меня сотрясало и подбрасывало. Чуть успокаивался, но стоило взглянуть на сидящего рядом злющего взъерошенного волчонка, как всё начиналось по новой.
«Боже! Это что, правда? Он меня ревновал? К кому-уу? Мама! Убейте меня! Аа-ааааааааа!»
Я катался по кровати уже не смеясь, а воя и рыдая. Наконец моя внезапная бурная реакция на Пашкины слова стала помаленьку спадать. Я всё ещё лежал, всхлипывая и переводя дух, вытирая глаза от набежавших слёз.
Пашка сидел в той же позе, со злостью глядя на долбанутого психопата.
Наконец, кое как успокоившись, поднялся и подсел к Пашке почти вплотную.
— Так, а теперь медленно и внятно: о каком мудаке речь? Откуда ты его взял?
— Отстань! И нечего тут из себя невинность изображать! Сам знаешь!
— Ой, Паша! Во мне много достоинств, но вот невинность — это не ко мне! Я старый греховодник!
Я нёс полную чушь и весело смотрел на вытянутое Пашкино лицо.
— А знаю я только одного мелкого засранца, который засел в меня, как заноза, и никак не вытаскивается, как ни старался от него избавиться. И нет мне от него покоя ни днём ни ночью: так глубоко он во мне сидит. Не догадываешься, кто это? Ничё на ум не приходит?