Я уже не улыбался. От Пашкиной близости у меня начало потихоньку сносить крышу. Я ещё старался держать себя в руках, но чувствовал, что надолго моей выдержки не хватит: колбасило совсем не по-детски от его горячего дыхания, от запаха топлёного молока, от хлопающих белёсых ресниц из-под нависающей спутанной чёлки, от острых коленок под полосатыми штанинами…
— И с чего бы я кинулся обнимать и целовать этого глупого, противного пацана, если бы не любил его больше жизни?
— Т-ты чего? Эт-то ты про меня?
— Нет, Паша, это я про соседа — Иван Иваныча. Это же его я утром целовал, а потом бегал по дому, как умалишённый, когда он в обмороке валялся. Спасал его.
До Пашки начинал доходить смысл сказанного: в воздухе раздавался шелест работающих мозговых извилин и постукивание шариков по роликам. Он опять смотрел на меня, как на незнакомца. Даже не смотрел, а рассматривал, пытаясь что-то такое разглядеть, чего не видел или не замечал раньше. Потом отвёл глаза в сторону и, не сдержавшись, прыснул:
— Иван Иваныча…
И вдруг, стерев с лица улыбку, глянул настороженно из-под опущенных ресниц:
— М-можно.
Мне не надо было переспрашивать: я сразу понял, о чём он, хотя и было это не слишком последовательно. Я медленно начал сокращать расстояние между нами, уже ощущая его прерывистое дыхание на своих губах…
Ещё медленней, не разрывая зрительного контакта, распрямил Пашкины ноги, приподнял подбородок и накрыл мягкие, податливые губы нежным осторожным поцелуем. Я старался быть сдержанным, чтобы не спугнуть моего суслика, не разрушить этот хрупкий, непрочный мостик — наши хрупкие, непрочные пока отношения, наши первые робкие шаги друг к другу. Не отрываясь от Пашкиных губ, осторожно прилёг рядом и притянул к себе тонкое тело, всё больше углубляя поцелуй, ероша пятернёй всё ещё влажные волосы. Я почувствовал как Пашкина ладошка несмело провела по моей щеке. Это было как знак: одним движением подмял его под себя, но не вдавливая, а лишь слегка прижимая к постели податливое тело своим.
Услышав короткий, сдавленный стон, оторвался от горячего рта и начал кружить мелкими воздушными поцелуями по глазам, щекам, подбородку, пробрался к уху — самому чувствительному Пашкиному, я это помнил, участку тела. Были, конечно, и другие «участки», но к ним у меня пока доступа не было. Я должен быть осторожен как сапёр на минном поле, который, как известно, ошибается один раз. И я буду осторожен, я не ошибусь. Я обязательно разминирую это поле — моё поле! Снова стану его хозяином!
Я пощекотал языком внутри ушка и начал вылизывать маленькую аккуратную раковину, перешёл на впадинку за ухом и медленной дорожкой стал продвигаться к шее. Провёл языком за подбородком, обвёл небольшой, еле заметный кадычок, полизал пульсирующую жилку и стал выцеловывать маленькую открытую территорию до ворота футболки, слегка пробираясь дальше за ворот.
Пашкино чувствительное тело откликалось на каждое прикосновение, подаваясь и всё теснее прижимаясь ко мне. Я почувствовал на щеке его губы — первый робкий поцелуй. По телу прошёл мгновенный ток, удесятерив и без того немаленькое возбуждение. Мой пах горел огнём, а зажатый джинсами член пульсировал и просился на волю, покалывающий озноб скручивал судорожной спиралью низ живота.
Пашка тоже был возбуждён: я чувствовал его бугорок, сдерживаемый тканью боксеров, но никак не реагировал: пока это был закрытый для меня участок. Он должен сам подать знак — дать мне «добро» на дальнейшие действия.
Я опять вернулся к губам, но Пашка отстранился, надавив рукой на моё плечо.
— П-погоди… дай передохнуть!
Я слегка отодвинулся и лёг набок, глядя на раскрасневшегося суслика, на его припухшие, зацелованные губы, на лихорадочно блестевшие влажные глаза. Он тоже повернулся набок, подложив под голову локоть. Так мы лежали какое-то время друг напротив друга. Молча — лицо в лицо.
Моё возбуждение стало понемногу спадать, уступая место обволакивающей нежности к лежащему напротив человечку — смыслу всей моей жизни. Он давно и прочно поселился внутри меня — в моих венах, под моей кожей — и крепко держал моё сердце в своих некрупных, с длинными тонкими пальцами, руках. И какой будет моя дальнейшая жизнь: будет ли она счастливой, с днями, наполненными радостью, или одинокой и бесцветной, как затянутое серыми тучами беспросветное небо, зависело от этого мелкого вредного, язвительного юноши-мальчика, никак не желающего вспомнить меня — свою пару и свою давнюю юношескую любовь.
Вдруг он протянул ко мне руку и поправил упавшую на лоб прядь, слегка провёл ладошкой по волосам и опять положил её возле своего подбородка.
— Ты целовал меня раньше, я знаю. Вкус, который мне всё время мерещился — это был ты.
Пашка закрыл глаза и вздохнул, потом опять посмотрел внимательно на меня:
— Расскажи, что у нас было? Я хочу знать всё. Только больше не ври, пожалуйста. Я всегда чувствовал, что ты мне что-то недоговариваешь.
Мне опять нужно было спрыгнуть с обрыва, и я спрыгнул, не думая о последствиях: переломаюсь и останусь лежать на самом дне медленно умирая, или меня не бросят — поднимут, перевяжут кровоточащие раны, залечат переломы и примут в свою жизнь, позволив навсегда остаться рядом.
— Паш, мы с тобой всегда были вместе, с самого детства. Мы дружили. А потом, когда выросли… стали парой, как твои отцы. Конечно, не сразу. Ты это понял раньше меня.
Паш, ты гей, ты им родился, хотя сейчас, может быть, для тебя это звучит дико, но это так. Это правда! А я… у меня была подружка, ещё с детства. Я даже был в неё влюблён.
Пашка слушал не перебивая, с широко распахнутыми глазами, только иногда моргая своими светлыми подрагивающими ресницами.
— А ты для меня был просто другом. Я не сразу тебя принял, не сразу понял, что люблю на самом деле тебя. Это, понимаешь, очень непростая вещь — всю жизнь считать себя натуралом, а потом понять, что любишь парня. Я сопротивлялся и этим тебя мучил. А ты терпел и ждал. А я метался, как последний придурок, никак не мог определиться, с кем хочу быть — с ней или с тобой.
Я замолчал, разволновавшись от нахлынувших воспоминаний и вновь переживая те чувства — паники, растерянности перед выбором, страха потерять Пашку.
— И что потом? — подал голос взволнованный моим рассказом суслан.
— А потом я понял, что ты — самое дорогое, что у меня есть. Я расстался с девушкой, и мы с тех пор были вместе. Только уже не друзьями, Паш. Понимаешь? Н е д р у з ь я м и!
Мы любили друг друга, пока… пока не расстались из-за ерунды. Нас хотели разлучить и разлучили. Это была подстава. А потом ты попал в аварию, — мой голос дрогнул, — и забыл меня.
Я замолчал. Пашка тоже молчал, переваривая услышанное. Долго молчал. Я протянул руку и придвинул его голову к себе, коснувшись губами волос.
— Паш, я хочу всё вернуть. Ты позволишь мне быть рядом?
— Получается, я гей? А как же Ксюха? Я что, и с тобой был, и с ней встречался?
Пашка отодвинулся, потом сел и вопросительно посмотрел на меня.
— Почему ты ничего про неё не говоришь? Ты опять что-то недоговариваешь?
Я тоже приподнялся и сел рядом с ним, привалившись к спинке кровати.
— Я скажу, как было на самом деле, а ты мне поверишь? Ты сможешь поверить в то, что я скажу?
— Если опять не начнёшь изворачиваться, то попробую поверить. Смысл тебе сейчас врать? Ты и так уже тут наговорил столько, что у меня мозги закипают. Говори, что с Ксюхой?
— Не было, Паш, у тебя никогда никакой Ксюхи — не встречались вы с ней. Она была влюблена в тебя ещё с малолетства, и все про это знали. Вот только ты даже не подозревал, тебя девочки не интересовали вообще никак. Я не знаю, что у вас там произошло после нашего разрыва перед аварией, как она тебя уболтала, но это было всего несколько дней.
— А ты где был в это время?
— А я со психу рванул с родителями в Таиланд. Видел вас, как вы целовались, ну и… у меня крышу снесло напрочь. Просто сбежал, как последний идиот, не поговорил с тобой, ничего не выяснил. Ходил там по берегу и подыхал без тебя. А когда вернулся — ты уже был в коме. Вот и всё. Дальше ты знаешь.