Эти дни для меня, наверное, были самыми тяжёлыми днями за последние несколько лет моей новой жизни: я измучил Тимура и измучил себя. Но я так решил. Возможно, моё решение было жестоким по отношению к нему, но по-другому не мог. О том, что я всё вспомнил, первой должна была узнать мама. Поэтому и молчал, и терпеливо ждал окончания семестра, когда смогу наконец уехать в Ключ. Почему она? Потому что, прежде чем вернуться к Тёме, я хотел ей рассказать про себя и про нас. Не хотел больше никакого вранья. Не хотел, чтобы меня представляли тем, кем я на самом деле не был.
Примет она меня, поймёт? — я не знал. Но надеялся, что примет. Ведь она же моя мама, она всегда была на моей стороне, каким бы засранцем я ни был. В любом случае она должна была знать про меня правду. Дальше я старался не думать — как будет, так и будет. Я хотел быть самим собой, как мой отец, как Марио и… как Тёмка. Хотя… передо мной он поначалу и выставлялся натуралом. Придурок, изводил меня: «Ты даже представить себе не можешь, как сильно я его, говнюка, люблю!» Я ему ещё это припомню!
И ещё нужно было расстаться с Ксюхой. Расстаться по-хорошему, без взаимных обид и упрёков. Я не винил Ксюху в её обмане — я её где-то даже понимал. Она, как дурочка, столько лет была в меня влюблена, что просто не могла не воспользоваться такой «классной» возможностью — моей амнезией — и выдать желаемое за действительное. Я же был как ребёнок с чистым листом в голове — пиши, чего хочешь. Вот она и «писала».
Почему я поверил ей, а не Тёмке? Да очень просто! Сейчас я это очень хорошо понимал: я бы на его месте, окажись он на моём (тьфу-тьфу!), вёл бы себя точно так же, даже ещё хуже, наверное, ещё бился в истерике. А он сходил с ума, переживая за меня. Убеждал, что он мой лучший друг, чуть ли не насильно заставляя слушать его рассказы о моей прошлой жизни и о нашей с ним дружбе. Наверное, просто забыл, что я баран упёртый по жизни. Если мне говорят «да», я в ответ говорю обязательно «нет», и наоборот.
Он-то видел во мне Пашку, а от меня, от того — «пашкиного» — почти ничего не осталось. Да что «почти» — совсем ничего. Я был пустое место — господин Никто. Как же он меня раздражал своим неутомимым напором! И как же я его люблю за это! То есть за это люблю ещё больше! А Ксюха… Она приходила и щебетала, как птичка. Её душа за меня не болела, она не мучилась, как Тёмка. Она была, наверное, счастлива, что я нихера не помню и верю всем её фантазиям.
Интересно, сколько она думала так протянуть? ЗАГС, ребёнок, и хер я куда денусь? Вот всё-таки правду говорят, что все бабы — дуры. Ну, может, и не все, но большинство — это точно! Столько лет потерять из-за своей глупой детской влюблённости, и в кого? В меня, бля, придурка и гея. Ха! Странно даже сейчас о себе так думать. Но сейчас я не думаю — я это знаю. Если ты родился обезьяной, ты будешь сидеть на пальме и жрать бананы! А если тебя выкрасят в чёрно-жёлтую полоску, назовут тигром и заставят есть мясо, ты всё равно полезешь на пальму и будешь жрать бананы. Потому что ты — обезьяна!
Но тогда я забыл, что я — обезьяна. А Ксюха изо дня в день «писала» мою новую биографию, в которой Павел Снегов был «тигром». И я ей верил. А как я мог не верить? Ведь это же «нормально» — быть «тигром». Мне и в голову не приходило, что может быть как-то по-другому. А Тёмка молчал. Приходил и… молчал, раздражая всё больше и больше своим тупым молчанием. И он видел, что мешает, и принял решение — отступиться. Ксюха выиграла. Победила. Победительница, бля!
Это как в той притче, когда по приказу судьи две женщины тянут за руки младенца. Кто перетянет, тот и заберёт ребёнка себе — значит он её сын. Мать, настоящая мать ребёнка, отпустила руку первая: ребёнку было больно, и он плакал. Она пожалела и проиграла. Тёмка тоже отпусти, не хотел рушить мой мир — мой новый мир, в котором его у меня не было. Он решил, что для меня так будет лучше, и совсем исчез из моей жизни. Наверное, ему было пиздец как не просто уйти. А я бы так смог? Смог бы, случись что, отпустить?
Вдруг машину повело в сторону, на встречную полосу. Я резко крутанул руль вправо, вырулил на обочину и остановился. Перед глазами всё плыло, а сердце так стучало, что готово было проломить грудную клетку. Посидел, приходя в себя.
«Нет, бля, надо кончать эту викторину: смог бы — не смог бы. Всё, больше не отвлекаюсь и слежу за дорогой. Я должен доехать и вернуться назад, к Тёмке, целым и здоровым, а не… по частям».
Посидел ещё с минут пять, глотнул минералки и тронулся дальше, уже подъезжая к пригороду Ключа.
«Подожди, Тём, я скоро — только туда и обратно, ты даже соскучиться не успеешь! Завтра к вечеру буду уже дома, с тобой!»
Тимур
Да… Правду говорят — утро добрым не бывает! Особенно если у тебя вместо мозгов — булавки. И они все открытые, торчат во все стороны и впиваются в тебя повсюду — в виски, в затылок — ворочаются там внутри и колются, и колются… А перед глазами всё плывёт и раздваивается. А во рту…
«Ох, дойти бы до ванны — попить водички и зубки почистить. Или не ходить? Нахрена мёртвым чистые зубы? А если я сейчас не попью воды, я точно сдохну! Оо-о! Голова раскалывается! Ты, Тёма, не человек! Ты Страшила из страны Оз с булавками вместо мозгов. Боже, шея вообще не двигается, тело, как у Дровосека — заржавело, всё ломит и не слушается! Бля, надо же так нажраться было, что до постели не дойти! Хоть бы уж тогда на диван, что ли, лёг, ебанат! Боже, как мне плохо!»
С большим трудом мне удалось доползти до кухни и выпить Упса с минералкой. А потом ещё много-много минералки, рассола, томатного сока и всё то же по второму кругу. Потом с быстротой молнии метнуться в туалет, чтобы всё это с нечеловеческими судорогами спустить в унитаз. Правду говорят, что с похмелья с утра хорошо помогает физзарядка, которую рекомендуется начинать с наклонов. Над унитазом.
Да! Не попробуешь — не поймёшь юмора. Минут пятнадцать я сидел обессилев возле унитаза и пережидал, пока перестанет колотить мелкой дрожью ослабевшее тело. Голову уже не кололо внутри иголками — по ней били раскалённым мечом так, что из глаз при каждом ударе сыпались сверкающие искры. Причём они ничего не освещали: в глазах было темно.
Я всё-таки нашёл в себе силы поставить на плиту чайник, пока он закипал, принять душ, заварить смородиновый лист с молоком и мёдом в самую большую кружку, которую нашёл. Если мне не изменяет память, это была бульонница. Ну, да бог с ней! Я поднялся наверх, и не вылезая из банного халата, завалился в постель. Пока отпаивал себя чаем, вспомнилось из студенческих баек:
Спросонья — это когда ты пытаешься в холодильнике найти свои джинсы… А с похмелья — это когда находишь.
Раньше смеялся. Сейчас это было не смешно: я смутно помнил вчерашний вечер. Лекарство вкупе со смородиново-молочно-медовым чаем начало действовать: в голове стало меньше стучать, и я почувствовал голод. Необходимо было что-нибудь съесть, но на кухню заходить не хотелось: она вся пропиталась запахом от салатов, простоявших ночь на столе. Мой же организм запахов несвежих продуктов в данный момент не выдерживал. Но делать было нечего — пришлось идти. Пока варились пельмени, я с грехом пополам и с проклятьями в адрес вчерашнего меня, не поставившего салаты и мясо в холодильник, навёл более-менее относительный порядок, открыл створку окна и ушёл есть в гостиную.
Сознание возвращалось медленно, но неотвратимо, а вместе с ним возвращалась боль. Всё вернулось! Алкоголь не помог, а только добавил проблем: одиночество, похмелье, канун Нового года — всё вместе вызывало страшную тоску — хоть вой! Люди готовились к празднику, наряжали ёлки, бегали по магазинам, занимались домашними хлопотами, строили планы, радовались, смеялись… а я был один — никому не нужный двадцатилетний несчастный парень, у которого не было впереди никакой хорошей жизни, никаких надежд на счастье. И никто его нигде не ждал, никому он не был нужен! О нём все забыли! А Пашка сейчас, вот прямо сейчас, когда я тут один, он гуляет где-нибудь с Ксюшей, или сидит с ней в кафе, или… да какая разница — где? Он сейчас был с ней, а не со мной! Я жрал пельмени, почти не разжёвывая, глотал их напополам со слезами и жалел себя.