Мне тоже был никто не нужен, кроме одного человека. А он обо мне даже не вспоминал: он там тоже готовился к встрече Нового года, ждал его и, наверное, уже был счастлив. Я же сидел в его гостиной, где ничего не говорило о приближении праздника: ни ёлки (откуда ей взяться?), ни мишуры, развешанной по стенам, ни свисающих с потолка снежинок, ни запаха мандаринов вперемежку с еловым ароматом — н и ч е г о!
А я ничего и не хотел! Не было у меня праздничного настроения, не было желания выйти на улицу и окунуться в предпраздничную суету, потолкаться в ГУМе, выбирая милые безделушки для подарков гостям, купить красной икры — символа новогоднего застолья россиян, прийти домой и приготовить традиционные оливье и селёдку под шубой. Мне это не для кого было делать, а одному мне ничего было не нужно — ни оливье, ни предпраздничную суету.
Я вспомнил, как в тот Новый год, последний наш с Пашкой, мы ходили в Ключе по торговому центру и выбирали нам с ним одежду, как толкались среди прочих покупателей, выбирали, примеряли то одно, то другое, ругались из-за пижонской жилетки, которую Пашка — «пошёл нахер со своей жилеткой!» — никак не хотел примерять, но я ему всё-таки её всучил — купил сам и всучил.
Вспомнил, как девчонки нарядили нас в сарафаны, и как мы, разрисованные под матрёшек, отплясывали под «Валенки, валенки…» и, путаясь в длинных подолах, больше походили на стадо взбесившихся слонов, чем на красных девиц. Как ухохатывались над нами девчонки, каким красивым был Пашка…
Я не замечал, что давно уже сидел и улыбался, погрузившись в дорогие воспоминания. А когда очнулся, почувствовал себя ещё более одиноким и несчастным.
Паша
Я подъехал к дому в девять часов вечера — хотел раньше, но не получилось. НА МКАДе два раза отстоял в пробке и на Киевской, почти на подъезде, опять попал в пробку. В городе творилось что-то невообразимое: как будто москвичи перед Новым годом решили покататься по вечерним улицам, проветриться перед застольем: вся Москва сидела за рулём! На пробки у меня ушло добрых два часа, и я нервничал, проклиная всех богов и всё московское руководство во главе с мэром.
В багажнике лежала упакованная в два полотняных мешка небольшая ёлочка, которую я купил по дороге у двух дюжих молодцов в овчинных тулупах. Торговля шла бойко, хотя ёлочки стоили, как небольшой участок леса, предназначенный для вырубки, но никто из покупателей, таких же проезжающих мимо автомобилистов, как я, не возмущался — покупали и ехали дальше. В двух коробках заботливой рукой мамы были упакованы банки, баночки с вареньями, соленьями и прочая снедь для праздничного стола. Отказаться от всего этого добра было невозможно:
«Тебе, сынок, нужно хорошо питаться, а у вас в Москве одни нитраты и консерванты. А это всё с бабиного огорода, всё экологически чистое, без пестицидов этих ваших!»
Я не возражал, хотя у отцов на усадьбе был приличный огород, где под строгим контролем Зины двое приходящих вольнонаёмных селян выращивали всё необходимое для летнего стола и для заготовок на зиму, там же хватало места и для ягодника, и для десятка плодовых деревьев. Да и зачем возражать мамам? С ними нужно соглашаться, просто соглашаться и жить своей жизнью. Пусть журят, пусть советуют, ведь они лучше нас знают и понимают, что лучше для их ребёнка, даже если этот ребёнок уже давно взрослый усатый дядя. Хе-хе!
Моя мама тоже меня поняла, хотя разговор был не из лёгких для нас обоих. Вспоминать его как-то не очень хочется. Что меня очень удивило, ну просто ошарашило: она всегда знала, что я гей. И про нас с Тёмкой тоже знала, про тех нас — из прошлой жизни. Она же у меня в какой-то степени медик. А медики понимают, что это не лечится. А вот когда я потерял память и начал встречаться с Ксюхой, не желая дружить с Тёмой, у неё зародилась надежда, что, может быть, я исключение из правил, и, может быть, в будущем стану отцом семейства, а она бабушкой своих внуков.
Когда я сказал ей, что живу с Тёмой, она только посмотрела на меня как-то обречённо и произнесла одну единственную фразу:
«Этого я и боялась!»
Я ведь так и сказал — «живу», во всех смыслах этого слова. А чё тянуть? Два раза потом объясняться? Я-то точно знаю, что так и будет! Говнюк-то я, а не тот — мифический, про которого я думал. И бегал Тёмка, этот горный козлик, от меня не потому, что ему было противно, а совсем наоборот! Ну, побегает он от меня ещё! Дай только до дома доехать! Скорей бы уж!
Хоть он потом мне и признался, что он, ну то есть «говнюк» — это я, всё равно не могу ему простить. Я же чуть не облысел, блин, тогда от переживаний. Свинка он морская, вот он кто! А сколько времени меня изводила эта, блин, баскетболистка? Я же спать боялся ложиться, вдруг опять придёт со своими обнимашками! А если не приходила, чувствовал разочарование — ещё одна ночь прожита зря! Непонятки эти просто с ума сводили, как слово в кроссворде — ходишь, мучаешься, гадаешь… а какое бы ни подставил — не подходит.
А потом этот сон… Это было так… реально, так… ощутимо! Я и Тёмка… и наша палатка на озере. Я снова был там, как тогда, в прошлой жизни. Я вспомнил! Я это понял, когда проснулся, и ничего не ушло. Я всё помнил! А рядом лежал этот засранец, этот предатель! Именно предатель! Потому что он лежал рядом и равнодушно спал. И он всё это знал — всё то, что я забыл! Он знал и… и жил рядом со мной, беспамятным идиотом, и ничего этого мне не рассказывал! Ему, наверное, весело было смотреть на меня, тупого придурка, и знать про нас всё — одному! Извращенец!
«Хочу быть вместе, хочу быть вместе!»
А сам один знал! Один — без меня! Он у ещё за это ответит, дай только до дома добраться! Господи, скорей бы! Как же я по нему соскучился, по гаду этому ползучему. Приеду — задушу!
А с Ксюшей вышло всё совсем не так, как я думал, о чём беспокоился. Дверь открыла её мама Лидия Михайловна. Ахнула, увидев меня, и с беспокойством покосившись на закрытую Ксенькину комнату, провела на кухню. Охала, ахала, вытирая слезинки, говорила, как же рада меня видеть, и какая же «вертихвостка» её дочка, натворившая «делов», что теперь уже ничего не поделать. А так хотела видеть меня своим зятем, да видно не судьба. Я терпеливо пережидал этот сбивчивый поток красноречия, и ничего не мог понять. Потом, успокоившись, Лидия Михайловна мне наконец-то объяснила в чём дело: Ксюха нашла мне замену, выходит замуж и уже ждёт ребёнка. О как! Прямо гора с плеч!
Её будущий муж учится вместе с ней на зуботехника, зовут Женя, а фамилия Майоров. Оказалось, что его отец — родной брат того самого Майорова из Новожилова, хозяина кафе «Балхаш». Да! Земля у нас не только круглая, но и очень маленькая! Кругом «знакомые всё лица!» Тут послышался звук открываемой двери, и в кухню зашла Ксюша. Да, моё появление было для неё неожиданностью, причём неприятной. Таких испуганно-растерянных глаз я ещё не видел!
Но потом мы всё-таки поговорили, когда Ксюха пришла в себя. Я её поздравил, пожелал счастья и всё такое. Сказал, что всё вспомнил, но на неё не в обиде, а даже, наоборот, благодарен ей за такую долгую ко мне любовь, за то, что была рядом, за то, что терпела такого идиота, как я, так долго. В общем, расстались мы с ней если и не друзьями, то по крайней мере мирно, хотя… Ну, в общем, мне показалось, что в её взгляде была грусть и даже обида. Но ничего такого она не говорила, а тоже пожелала мне удачи. На том и распрощались.
Дома было тихо, что меня сразу насторожило. Я-то думал, у Тёмки тут дым коромыслом, а тут тишина и свет везде выключен. Странно! Я, не раздеваясь, быстро поднялся наверх и заглянул в его комнату. Блин! Он спал! Через три часа Новый год, а этот дрыхнет! Я постоял, полюбовался на спящего супермена и тихонько притворил дверь. Пусть спит, потом разбужу, когда всё приготовлю. А дел было много: перетащить из машины мамины «подарки», ёлку, которую надо ещё поставить и нарядить, кстати, игрушки ёлочные достать с мишурой с антресолей в кладовке, стол накрыть и под конец принять душ и принарядиться, чёрт подери!