Три часа. Три часа мне понадобилось на то, чтобы опять окунуться в этот ужас, пройти через неизвестность и безысходность. Вновь прочувствовать боль и страх за Пашку, а ещё заботу и неожиданное понимание, что ты испытываешь к своему закадычному другу совсем не дружеские чувства. Мне не нужно было напрягать память, настолько всё было живо, как будто не было этих трёх лет, а всё произошло каких-нибудь два-три месяца назад. Я помнил всё до мельчайших подробностей: нашу клетку, Урода с его мерзкой улыбочкой:
«Вы мне не нужны, мне нужна ваша кровь. Станете сопротивляться — накажу!»
Испуганного, растерянного и… влюблённого Пашку:
«Тёма, может, я скоро умру, можно мне тебя поцеловать?»
И себя, изо всех сил старающегося быть спокойным и уверенным в том, что всё это скоро закончится, и мы вернёмся домой:
«Паш, пообещай мне… Что бы с нами ни происходило, плакать ты больше не будешь! Не давай этому гнусу даже думать, что он нас сломал. Я пока не знаю как, но знаю точно, что мы отсюда выберемся!»
Я старался для Пашки, хотя сам ни в чём не был уверен, и мне было очень страшно. Смог бы я не сломаться, если бы его рядом не было? Нет, однозначно! Мы давали друг другу силы, чтобы не сойти с ума в этом кошмаре. И мы выжили! А потом помогли Насте. Родилась Патима… Пожалуй, это единственный радостный момент во всей этой жуткой истории. Мало того, что выжили сами, мы помогли появиться на свет маленькому человечку, замечательной малышке Патиме.
«Я взяла начало ваших с Пашей имён, вот и получилось — Па-тима… Паша и Тимур».
А ещё припомнились странные слова Урода:
«Не ты его возле себя держишь, это он тебя от себя не отпускает. Есть такие ниточки, что людей связывают… Вас-то двое, а судьба у вас одна! Вы крепко связаны…»
И даже вспомнил, как первый раз в жизни молился богу:
«Господи! Если ты поможешь нам выбраться отсюда, обещаю — до конца жизни буду ценить каждую минуту, никогда никому не причиню зла и никогда, слышишь, никогда не брошу Пашку! Помоги нам, Господи!»
Наверное, Господь меня услышал и помог, раз мы вышли. Вышли… и всё забыли. И если бы не Настины кристаллы, так ничего бы и не вспомнили. А потом… потом я нашёл в лесу коробку с деньгами.
Но между этим двумя событиями было ещё другое… Был я — с перепутанными мыслями, с ускользающей из-под ног почвой, с заползающими в душу сомнениями и отрицанием очевидного:
«Всё, что с нами произошло тогда, той ночью в клетке — было н е п р а в и л ь н о!!! Это нужно забыть! Мы просто были в беде и искали спасение друг в друге!» А ещё тогда у меня была, ещё тогда была, Ленка! И оставалась любовь к ней! И, как тогда мне казалось, Ленка — это правильно! А Пашка — мы с Пашкой — неправильно, невозможно! Два дня и две бессонные ночи метаний от невозможности, от неправильности произошедшего и сожалении о случившемся!
Но почему опять всё повторилось? Я и Пашка…
На меня лавиной нахлынули воспоминания о тех днях моих переживаний, о той нашей ночи, нашей первой ночи у него дома, когда я, плюнув на все сомнения, сам притянул к себе желанное, отзывающееся на каждое моё прикосновение тело, впитывающее и отдающее, плавящееся в моих руках, в моих неумелых ласках… Притянул… А утром оттолкнул и ушёл! Бросил! Предал! И опять проклинал себя за несдержанность, не в силах разобраться, что это было? Почему это со мной случилось опять? Что происходит со мной, когда рядом Пашка? Почему рядом с ним я теряю голову, когда есть Лена? И я с тупым упорством вдалбливал в себя:
«Я люблю Лену!»
А Пашка… Он друг! Это — просто случайность, это всё — долбаное Безвременье! Оно во всём виновато!
Сколько же мне нужно было мучить его, выносить мозг себе, чтобы наконец понять и принять простую, простенькую такую мысль, которая всегда была, но которую я с тупой бараньей упёртостью от себя гнал:
«Я люблю, давно люблю своего друга!»
Полюбил раньше, чем это понял, чем смог смириться с этой давно живущей в моей упрямой башке мыслью и принять её! Но сколько же я дров наломал! Через какие жернова пропустил себя и своего суслика, прежде чем понял, что без него жить — невозможно, тупо физически не получится! Потому что идиоты, как и все нормальные люди, дышат кислородом, а если его нет — подыхают.
Я открыл глаза и посмотрел на спящего Пашку: он завозился во сне, глубоко вздохнул и, убрав свою руку из сомкнутых вместе с камнем моих, повернулся на бок, подложив под щёку ладошку и уткнувшись носом мне в бедро, а вторую просунув между моей рукой и боком.
Из-за двери комнаты выглянула Тая и, посмотрев на нас, спросила едва слышно:
— Ну что? Ты закончил? Будем будить?
Пашка так сладко посапывал, что будить не хотелось. Но мы были в Безвременье, это где-то внутри до сих пор вызывало неприятные ощущения и ещё непроходящее чувство близкой опасности. Хотелось одного — поскорей выйти отсюда, чтобы никогда больше не возвращаться.
Я кивнул:
— Да. Пора!
Тая наклонилась над спящим сусликом и поводила рукой, не касаясь. Пашка вздрогнул, открыл глаза и, резко приподнявшись, сел, чуть не столкнувшись головами с едва успевшей отпрянуть от нас Таей. А потом с испугом оглядел комнату и всхлипнул. Я тронул его за плечо:
— Паш…
Он порывисто обернулся, прижался ко мне, тесно обхватив руками, уткнувшись лицом в грудь. Я затаил дыхание. Растерянно взглянул на замершую с расширенными глазами Таю и осторожно обнял его подрагивающее тело. Пашка ещё сильнее приник, вжался, прерывисто вдыхая и выдыхая в мой свитер, обдавая горячей волной. Я потёрся носом о светлую, тёплую макушку и начал поглаживать напряжённую спину, стараясь хоть как-то успокоить и стараясь успокоиться сам. А сердцебиение уже начало зашкаливать от нахлынувшей тревоги. Не зная чего ждать, постарался собраться, чтобы быть готовым к любой Пашкиной реакции. Сразу перед глазами всплыла картинка:
Пашка — всклоченный, с дрожащими губами, с лихорадочным блеском в злющих глазах, со сжатыми до белых костяшек кулаками… удар в живот…
«Гад ты, гад! Извращенец!»
Тогда, не зная, как прекратить эту непонятную истерику, я его куснул в щёку…
«Бля, ублюдок! Скотина! Никогда больше… Маленький мой, тихо… успокойся! Я с тобой… прости меня, идиота! Нахрена всё это было, ну нахрена? Блять, придурок, ничему тебя жизнь не учит!»
— Тём! — прерывисто выдохнул Пашка. — Я… я хочу домой. Я так испугался, когда проснулся… подумал, что тебя нет… что я один здесь.
Страх за Пашку, мгновенно сковавший тело, сжавший диафрагму так, что невозможно сделать вдох, начал уходить, давая возможность дышать. Я вдохнул… выдохнул…
— Паш, ну что ты, малыш? Я с тобой… мы вместе! Куда я без тебя? Счас уходим, ты только успокойся! Я с тобой… всё хорошо!
Тая не мигая смотрела на нас, сжавшись на краешке стула, боясь пошевелиться. Пашка отстранился, посмотрел на меня и согласно кивнул:
— Подожди, я сейчас… посмотреть хочу.
Он спустил ноги на пол, мельком взглянул на замершую Таю и, не сказав ни слова, направился к двери, за которой скрывалась лестница, ведущая в нашу клетку. Я было дёрнулся за ним, но Тая жестом руки меня остановила. Пашка медленно потянул дверь на себя… открыл… За дверью была кирпичная кладка. Он оглянулся на нас, а затем, отвернувшись, провёл рукой по кладке.
— Надеюсь, там никого не замуровали? — повернувшись к Тае, негромко спокойным, слишком спокойным голосом спросил Пашка и перевёл взгляд на меня:
— Тём, я хочу домой.
— Да, мы сейчас! Паш, как ты себя чувствуешь? — с беспокойством спросила Тая, вскочив со стула.
— Как я себя чувствую? — повторил за ней Пашка. — Нормально. Если кролики, у которых выпустили всю кровь, чувствуют себя нормально, то… — и, не договорив, опять посмотрел на меня:
— Тём, пошли отсюда, пока не вернулся Урод. — и к Тае:
— Где он, кстати? Он же тоже с тобой? Имей ввиду, я его задушу, если увижу.
Пашка подошёл ко мне, по-прежнему сидящему на диване с застывшим на Пашке взглядом, и, встав между коленей, притянул меня к себе.