— Сонц, кристаллик достань, подержи! — с придыханием, через поцелуи прошептал я, не отлипая губами от светлой косички мягких волосков.
— Мы-ымм…
Пока Пашка доставал и держал в сомкнутой ладошке кристаллик, я быстро смазал своего налитого немаленького друга и выпустил немного геля на розовую нежную дырочку суслячьего ануса. Слегка поласкал и зашёл сразу двумя пальцами, не переставая терзать под непрекращающиеся стоны нежную кожицу вокруг Пашкиного изнывающего в нетерпении естества. Как же я обожаю мучить моё суслячье отродье, слушая через всхлипы его капризное хныканье и недовольное бурчание. Порастягивал, одновременно лаская нежные стеночки, убрал пальцы и, придвинув широко раскрытые бёдра, легонько толкнулся в жаркое узкое нутро налитой головкой. Остановился.
— Подождать?
— Кого? Трамвая?
— Паш, больно же, привыкни чуток.
Пашка опёрся руками о постель и сам резко насадился, просипев с придыханием:
— Давай, чё замер? Я не могу уже…
Мир отодвинулся и исчез: никого не было, не существовало в целом свете — только мы двое. Всё остальное ушло, исчезло, растворилось! Только приклеенные друг к другу два тела, две души, два сердца прочным клеем, имя которому — любовь! Трудная, непростая, прошедшая через все преграды и испытания, став от этого ещё прочнее и устойчивее — наша любовь! Мы будем её хранить и нести бережно по жизни в четыре руки, в два сердца, как ценную антикварную вазу, доставшуюся нам без скидок и бонусов, по самой дорогой цене.
«Пока я жив, с тобой я буду… пока я жив, с тобой я буду…» — стучали метрономов невесть откуда появившиеся в голове строчки. И я повторял их про себя, как молитву, как клятву в такт движению наших сплетённых в безумном страстном танце любви тел, соединённых одной судьбой навечно!
Пять лет спустя…
— Ты вот зачем это сделал, можешь мне сказать? Я два дня строил, а ты своей тощей жопенцией всё мне тут разрушил. Щас ты по ней получишь! Иди сюда!
— Паса, я ницяинна, я бежай и поскользнуйся. Хоцес, вместе опять постъёим? — выкарабкиваясь из горы песка, минуту назад бывшей средневековой рыцарской крепостью, с сожалением развёл руками четырёхлетний Пашкин тёзка — Паша-младший.
— Не хочу. Пошли мыться, маленький негодяй, ты вон весь в песке! Баба Нина увидит — будет нам обоим!
— Ни буит. Она никойда ни югаица, тойко смеёца.
Последнее слова малыш проговорил со смешным взвизгом «смий-йёца», потому как две сильные руки успели его подхватить, подкинуть в воздух и опустить на загорелое плечо. Я лежал на шезлонге, лениво потягивая яблочный сок из маленькой пластиковой бутылки, и смотрел на очередную «разборку» моего супруга со своим крёстным сыном. Они уже добрались до воды, и Пашка-большой стал обкупывать повизгивающее смешливое чудовище, разрушившее с усердием два дня строившийся песочный замок — Пашкину гордость.
— Эх ты! — донеслось до меня сквозь визг и хохот Пашки-маленького. — Мелочь пузатая! И когда уже правильно говорить научишься, а?
— Ай-ай! Не надо! Сикотно!
— Стой прямо, не дрыгайся, шкетина несчастная!
— Сам скетина! Ай! Тим-у-й! Забеи меня! Он сипьется! Ай!
— Так, что тут такое, а? Кто тут щиплется? — подхожу со страшным лицом и строгим голосом к барахтающимся в воде Пашкам. — Щас мы его накажем!
Пашка уже поднимает отмытого, дрыгающего ногами сыночка и передаёт мне, слегка прижимаясь и проводя губами по моей щеке к уголку рта.
— Держи, он меня замучил. Теперь твоя очередь, я зайду подальше, поплаваю немного.
— Мы тебя подождём, давай по-быстрому, Паш. Наши с города уже вернулись, на обед ждут.
— Ага, я туда и обратно! — блеснул белозубой улыбкой мой суслан. — Не выпускай его, опять весь в песке уделается.
Я вернулся и улёгся на шезлонг вместе с неугомонным шалуном.
Утомлённый беготнёй и разморенный полуденным солнцем, наш сынуля уже клевал носом и закрывал посоловевшие глазки. Я обтёр его пушистым полотенцем и уложил на себя, накрыв вместе с головой тонкой простынкой. Пусть поспит, сейчас Паша вернётся, и пойдём в дом.
Мы отдыхаем всей семьёй на черноморском побережье в Ялте. Семья — это мы с Пашей, наш Паша-младший, отцы и Пашина мама — Нина Ивановна. Отцы здесь уже две недели, а мы вот с Пашей смогли вырваться, забрав с собой бабушку с внуком, только неделю назад: меня не отпускали дела по бизнесу. После окончания универа я основал свою архитектурно-строительную фирму, вложив в стартовый капитал почти все деньги, которые у меня были — Настины миллионы. С оформлением помог Владимир Павлович — Пашин отец, он и сейчас мне помогает по многим юридическим вопросам, хотя есть свой юрист — штатный.
Пашка тоже помогает, как специалист-геодезист, но вести бизнес совместно отказался наотрез сразу, сказав, что ему меня и дома хватает. Да и своя работа у него интересная, связанная с космической топографией. Это его стихия и, как мне думается, занятие на всю дальнейшую жизнь. После универа он сразу поступил в аспирантуру и сейчас уже пишет вторую диссертацию — докторскую. Надо полагать, скоро в нашей семье появится свой доморощенный профессор.
А пока что он частенько ездит в командировки, чему я не слишком рад, так как иногда они бывают довольно длительные — по две, а то и три недели. Он, можно сказать, уже объездил полмира. То у него семинары, то симпозиумы, то совместные мероприятия с заграничными коллегами по их космическо-топографическим делам. Я тоже, бывает, выезжаю в Германию или в Чехию по делам своей фирмы, но не более, чем на три-четыре дня. И возвращаться домой, когда Пашка в отъезде и тебя никто не ждёт — тоскливо. Но я терплю, куда же денешься, если твой супруг выбрал себе такую профессию.
Супругами мы стали два года назад, узаконив свои отношения в Канаде, куда специально для этого летали вместе с отцами Паши и моими родителями. Мама Паши, к слову сказать, лететь с нами наотрез отказалась, сославшись на то, что плохо переносит перелёт, да и бабулю одну оставить не на кого. Баба Липа, Пашкина бабушка, в то время тяжело заболела, и Нина Ивановна перевезла её к себе в Ключ. У неё была запущенная онкология, и ни операция, ни последующая химиотерапия не помогли: через три месяца Олимпиады Фёдоровны не стало. Она так и не узнала о том, что Паша гей, что мы с ним уже давно вместе и что поехали вовсе не отдыхать, а жениться. Да и надо ли ей это было знать? Пожилой человек, проживший жизнь по общепринятым правилам и традициям, отрицавшим однополую любовь — она вряд ли смогла бы это принять. И слава богу, что жила и ушла в счастливом неведении.
Моя бабуля о нас с Пашей знает от родителей. Они ездили к ней и рассказали о нас. Не знаю, каким был их разговор, но баба Вера, даже если и не смогла принять — внешне никак этого не показывает: по-прежнему меня любит и к Пашке относится так же, как и раньше, как к своему. Ей, пожизненному педагогу, старой коммунистке, большую часть жизни прожившей при советском режиме, где такие как мы преследовались законом, невозможно изменить свои принципы за один день. Да и видимся мы теперь нечасто, если не сказать больше — почти никогда. Только изредка общаемся по телефону. Как правило, звоню я, чтобы справиться о здоровье или поздравить с очередным праздником.
Мишина вдова Маринка живёт вместе со своим сыном Пашкой в Москве. Паша на Настины миллионы, которые я ему в конце концов передал со второй или с третьей попытки (уж теперь и не помню) купил им небольшую двухкомнатную квартирку в Кузьминках. Она закончила курсы парикмахеров, работает в одном из московских салонов красоты и заочно учится в университете по своему направлению (что-то связано с технологиями дизайна). В общем, потом сможет преподавать парикмахерское искусство, а может, пойдёт по стопам известных мастеров-стилистов. Во всяком случае, мы и Пашины отцы у неё первые клиенты.