— Но тогда, кто знает, может быть, это кто-нибудь другой? Не ошибиться бы, черт возьми! Пошарьте-ка в карманах, тогда видно будет.
— Да тут все склеилось… Это он! Я нашел его удостоверение и визитные карточки… Наверно, это он. Вы там, у веревок — готовы?
— Готовы!
— Ну, тогда — раз, два, три! Тащите говядину… Так, так!
— Чего еще: «так, так»!
— Что за черт! Он почти ничего не весит?
— Рассказывайте! Но если он так развалился, посмотрите, не забыли ли вы часом на земле ноги или руки?
— Нет, сержант. Ни даже головы!
— Поднимай, поднимай!
— Вот он и в отставку вышел…
— Стой!.. Стройся… Марш!
— Старайтесь, по крайней мере, не трясти носилки.
— Да, ему теперь не по вкусу придется, если трясти его экипаж…
Саван плотно сжимает мою голову, стягивает все мои члены. Носилки, покачиваясь, трогаются в путь. Я вижу все время, вижу ясно…
Пламя факелов и огонь трех свечей в канделябре сливают вместе свой блеск…
Черная ночь.
Сквозь решетчатое окно не проникает более даже вечерний свет. И даже вечерний свет не падает более с погасшего неба на тропинку. Саван закрывает мои глаза, саван там, и сон здесь. Сон, подобие смерти…
Снова рассвет…
Я не вижу его, но я угадываю. Прямоугольник решетчатого окна темен по-прежнему. Но, тем не менее, ночь прошла. Я чувствую через толстые стекла, чувствую холод, который предшествует утру…
Три свечи догорели почти до железа трех копий. Их фитили, склонившиеся в лужицах воска, бросают только неверный танцующий свет, который по временам угасает.
Сон возвратил мне немного сил, — очень немного. Быть может, я смог бы подняться с этой постели?
Я пытаюсь высчитать, сколько времени прошло с начала События… Сегодня… сегодня, вот уже рассвет. Вчера… вчера я был здесь… Да, я сделался старым вчера — вчера между рассветом и сумерками. И позавчера вечером я вступил в Дом Людей Живых… Значит, всего две ночи и один день.
Один день… Но как они глубоки, эти морщины на моем старом, старом лице! И эта поросль цвета инея, которая свешивается с моих щек, с моего подбородка… Один день, да!
Но горший для меня, чем век… Кто мне поверит когда-либо? Никто, никто, никто…
Быть может, я смог бы подняться с этой постели… Но сначала нужно, чтобы мне помогли, чтобы развернули этот стягивающий холст… Какой холст? Нет никакого холста, кроме этих простынь, которые мне совсем не мешают… Что же тогда?! А!.. Да… Это другой холст, вокруг Человека… Я вижу все время… Я вижу… И я путаю, не правда ли?
Рассвет… Вот он, наконец: прямоугольник решетчатого окна светлеет…
XXV
Я не слыхал, как отворилась дверь. Я был изумлен и не успел закрыть глаз.
Они вошли оба, граф Франсуа и виконт Антуан. Они на меня смотрят. Я вижу, как вчера, что они изумлены…
Граф Франсуа говорит мне:
— Сударь, прошу вас встать…
Я встал без всякого усилия. Я слаб, очень слаб, но легок, легок, — так легок…
Граф Франсуа продолжает:
— Сударь, мой отец слишком утомлен и не может покинуть своей комнаты. Мой сын и я, мы пришли для того, чтобы отвести вас туда…
Я последовал за ними. Не все ли равно, где мне быть? Там или здесь?
Я не увидел маркиза Гаспара. В его комнате ширмы из старого шелка скрывают постель, я мог видеть только ее четыре витых колонны, очень высокие, и четырехугольный балдахин без занавесок.
Но я узнал его фальцет и те мягкие интонации, с которыми он умеет говорить, когда не хочет быть ни повелительным, ни насмешливым…
Человек Живой говорит, и я слушаю, и в моей истощенной памяти, где изглаживаются и падают в прах все воспоминания прошлого, его слова врезываются так глубоко, что — я знаю — пребудут в ней до конца.
Он говорит:
— Сударь, я был лучшего мнения о моем магнетическом могуществе и о вашей жизненной энергии. Не могу выразить, как я сожалею о том, что я сделал, — что я должен был сделать. Наша безопасность, наше спокойствие, наше вероятное бессмертие этого требовали. Теперь они обеспечены ценою одного только усилия. Но я шел на то, чтобы это усилие только утомило вас, как оно утомило меня самого, и отнюдь не повлекло за собой вашего истощения. Конечно, опыт, который мы произвели, был опасным, и я вас предупреждал об этом. Думая о вас, я в особенности опасался неизбежного разрыва вибрационной связи, которая вначале соединяла нас с существом, извлеченным мною из вашей субстанции. Я опасался также смерти этого существа, которое я сотворил и должен был уничтожить, — опасался, зная, что его уничтожение жестоко отзовется на вас. Вы, сударь, прекрасно перенесли и то и другое потрясение, но лишь для того, чтобы минуту спустя впасть в то непонятное состояние истощения, в котором я вас нахожу. Сударь, я искренне опечален и умоляю вас верить: не от меня зависело то, что сегодня вы не чувствуете себя таким же здоровым и сильным, как были.