Жизнь приходского священника, если перефразировать начало пушкинского «Выстрела», известна: утром — отпевание, днем — крестины, вечером — бракосочетания. Отпеваний, когда Бронте, и в дальнейшем ревностный в пастырских трудах, приступил к исполнению своих обязанностей, набиралось куда больше бракосочетаний и крестин: тиф безжалостно выкашивал прихожан. Наряду с основными обязанностями викарию вменялось навещать больных, утешать умирающих и из благотворительности преподавать Священное Писание в местной воскресной школе.
Времени на «личную жизнь» не оставалось, а между тем тридцатилетний викарий влюбился: предмет его нешуточного увлечения — дочь местного фермера, племянница хозяйки дома, где Патрик остановился. Восемнадцатилетней Мэри Милдред Дейви Бердер статный рыжеволосый ирландец определенно нравился; ей — но не ее дяде-опекуну. И то сказать: Бронте — ирландец (а значит хвастун, пустозвон и, скорее всего, пьяница), перспективы карьерного роста у него весьма сомнительные, денег, пока, во всяком случае, явно недостаточно. Дядя был скор на руку: свидания запретил, племяннице выходить из дому по вечерам не разрешил, письма к ней Патрика отобрал и сжег, а ее письма возлюбленному потребовал вернуть. Ходили слухи (сколько их еще будет!), что когда Мэри вскрыла сверток со своими письмами, адресованными викарию, то обнаружила внутри крошечный медальон с портретом Патрика и подписью: «Мэри, ты разбила мне сердце — сохрани хоть лицо».
Сохранила ли «лицо» возлюбленного Мэри, мы не знаем, но сам Бронте лицо сохранил. Довольно скоро утешился, тем более что его ожидало продвижение по службе: сперва место викария в Веллингтоне, деревне побольше, где он пробыл меньше года, до конца 1809-го, а затем — в Дьюсбери, промышленном городке неподалеку от Бредфорда. Так Патрик Бронте попал в Йоркшир — как выяснилось, навсегда.
Временная дистанция между Мэри Бердер и Марией Брэнуэлл, между свадьбой несостоявшейся и состоявшейся, составляет всего-то три года. Однако в жизни начинающего пастыря эти три года изменили многое.
В Дьюсбери, где в декабре 1809 года Патрик приступил к своим обязанностям младшего приходского священника, работы у него прибавилось: эпидемия тифа, да еще неурожайный год, да еще безработица, а с ней депрессия — число самоубийств растет, иной раз молодому викарию приходилось отпевать до десяти покойников в день.
Немало времени уходило и на преподавание древних языков в двух местных школах — воскресной (она в первый год пребывания Бронте в Дьюсбери еще только строилась, и приходилось присматривать и за строительством тоже) и в миссионерском обществе (Church Missionary Society). Учащихся миссионерской школы наставляли на путь истинный, а самых добросовестных и набожных отправляли в Индию приобщать нехристей к слову божьему.
Память о себе Патрик оставил в этих учебных заведениях самую лучшую.
«Требовал безоговорочного подчинения, — вспоминал один из его учеников, — вместе с тем был очень добр, отзывчив, и мы все его любили».
Любил и Патрик своих учеников, однако, с детства человек нелюдимый, погруженный в себя, с людьми он сходился плохо, предпочитал одиночество. Как и в Кембридже, много читал, в основном богословские труды, а также популярные нравоучительные издания, из тех, что раздают в церкви, вроде «Кормила спасения» или «Прямого пути к погибели», богоспасаемых книг, с которыми мисс Кэти и Хитклиф («Грозовой перевал») поступали, вспомним, не очень бережно. Читал и совершал многочасовые прогулки по берегу Калдера, полагая, и не без оснований, что «разумный человек должен довольствоваться тем обществом, которое являет он сам»4. В городе его узнавали издалека: густая копна рыжих волос, широкий, решительный шаг, в руке толстая сучковатая палка с тяжелым набалдашником, которую он называл «посохом пилигрима» — чувства юмора этот суровый, нелюдимый пастор лишен не был. «Серьезный малый, сразу видно, — отозвался как-то о нем один из прихожан, — но какой-то чудной, пожалуй».
Чудной, но набожный, мужественный и честный. Легкомыслием молодости — об этом мы знаем еще по Кемибриджу — не отличался, был консервативен, папства не терпел, торизм будет прививать своим детям с детства, многочисленные обязанности протестантского пастыря почитал своим долгом, был при этом противником всяческого угнетения. И проповедником слыл отличным: когда Шарлотте понадобится в «Джейн Эйр» описать «энергию и суровую ревностность» проповедей Сент-Джона Риверса в мортонской церкви, она, надо полагать, вспомнит, как проповедовал с амвона ее отец: