— Нет. Туши.
Мы легли рядышком и некоторое время молча дышали в темноте. Казалось бы, у нас не должно быть проблем с темами для разговора. Но, возможно, самым главным открытием в области семейной жизни стала для меня ее непреходящая формальность, и это при том, что телесные привычки другого известны тебе лучше своих собственных. Однако за исключением обремененности этим знанием мы ничем не отличались от просто мужчины и женщины на очередном свидании, проищем к тому же не слишком успешно.
— Я сегодня приготовила цыпленка с эстрагоном, — сказала я. — Ты бы видел, как он на него набросился. Как будто неделю не ел.
— Ты о друге?
— Да.
— Как его зовут?
— Бобби.
На улице громко мяукнула соседская кошка. После смерти мисс Хайдеггер ее дом последовательно переходил к трем разным семьям, отличительными особенностями которых было невероятное количество недокормленных собак и кошек и склонность к внезапным отъездам. Наш район явно хирел.
— Нед!
— Угу?
— Я сильно постарела?
— Больше шестнадцати тебе не дашь, — сказал он.
— Мне давным-давно не шестнадцать.
Тридцать четыре! Когда-то казалось, что это уже старость! Сейчас вообще ничего не кажется. Однако мой сын скоро будет бриться. Он начнет от меня что-то скрывать, куда-то уезжать на машине…
Я не знала, как объяснить Неду, чтобы он понял мои чувства: я перестаю играть главную роль в этой пьесе. Я не могла сказать этого прямо, буквально такими словами. Они не пробились бы сквозь домашний воздух нашей спальни.
— Что такое тридцать четыре, малыш?! — сказал он. — Ты посмотри, с кем разговариваешь. Я уж и не помню, когда мне было тридцать четыре.
— Да… извини. Все это пустая болтовня.
Я протянула руку и погладила его грудь под одеялом. Его кожа опять покрылась мурашками. Он не привык к таким знакам внимания с моей стороны.
— Ты великолепно выглядишь, — сказал он. — Ты в самом расцвете сил.
— Нед!
— Мм?
— Я правда тебя люблю. Господи, как давно я этого не говорила!
— Я тебя тоже очень люблю, малыш.
Я провела пальцем по его руке — вниз от плеча к запястью.
— Я сегодня сентиментальная, — сказала я. — Все. Становлюсь нежной.
— Ты и так нежная! — сказал он.
— Сейчас точно.
В моем ровном голосе не было прямого обольщения, но и холодности тоже не было.
Нед дотронулся пальцами до моих пальцев. Раньше я думала, что все просто: либо ты любишь мужчину и с удовольствием с ним спишь, либо нет. Я никогда не предполагала, что можно любить человека, не испытывая к нему плотского влечения.
Нед прочистил горло. Я потянулась поцеловать его, и он позволил мне себя поцеловать. В его пассивности было что-то трогательное, что-то девственное, почти девичье, хотя он и царапал меня своей щетиной.
— Сегодня я нежная, — повторила я, и на этот раз мне удалось произнести эти слова шепотом на выдохе. По-моему, это была неплохая имитация желания — желания, которое я и вправду могла испытать, если бы он приласкал меня так же робко и смущенно, как принял мой поцелуй.
— Хм, — произнес он (тихое рычание, идущее откуда-то из глубины горла).
Я почувствовала особенную легкость под ложечкой — ощущение расширяющейся возможности, чего не знала с ним уже довольно давно. Все еще могло произойти.
Затем он приподнял голову и тоже поцеловал меня в губы. Я ощутила давление его зубов. Легкость улетучилась, но я не сдалась. Я ответила на его поцелуй и стиснула пальцами его обнаженное плечо. Оно было влажным от пота. Под ладонью я чувствовала его жесткие скрученные волоски. Его зубы, лишь слегка смягченные верхней губой, продолжали настырно давить на мои.
И я поняла, что ничего не выйдет. Во всяком случае, этой ночью. Я выпала из происходящего. Внимание покинуло мое тело и переместилось в дальний угол комнаты, откуда принялось с неодобрением наблюдать, как сорокатрехлетний мужчина грубо целует свою жену, водя липкими от пота руками по ее стареющим бедрам. Конечно, я могла бы длить это и дальше, но ничего нового бы не произошло. Разве что усилилось смутное раздражение, всегда сопутствующее фальши.
Я отстранилась и несколько раз быстро поцеловала его в шею.
— Нед, — прошептала я, — просто обними меня и полежим так минутку, хорошо?
— Конечно, — сказал он покладисто. — Конечно.
Мне показалось, что на самом деле он испытал облегчение.
Какое-то время мы лежали, прижавшись друг к другу. Потом Нед ласково поцеловал меня в макушку и отвернулся. Мы никогда не спали обнявшись. Ни разу в жизни. Вскоре он уже мерно посапывал. Проблем со сном у него не было. Как и почти со всем остальным. У него был особый дар: он умел сообразовывать свои желания с реальным положением дел.
Ладно, может быть, то, что произошло сегодня, — только начало. Может быть, завтра я смогу сделать следующий шаг.
Мне не хотелось превращаться в семейного монстра — истеричную мать, вечно недовольную жену. Я снова дала себе несколько обещаний и заснула уже тогда, когда за окнами голубел рассвет.
Джонатан не расставался с Бобби, который теперь регулярно обедал у нас. Разумеется, Нед не возражал, иначе это был бы уже не Нед. Он словно отгородился от мира неким подобием фильтра, отцеживающего и обезвреживающего происходящее.
У меня такого фильтра не было.
Бобби никогда никуда не спешил. Всегда был свободен. При этом он ни разу не пригласил Джонатана к себе, что, впрочем, меня не слишком огорчало. Хотя и казалось немного странным.
— Бобби, а чем занимается твой отец? — как-то спросила я его.
Он уже проглотил несколько кусков хлеба домашней выпечки, обмакнув их в белый соус, хотя ни Джонатан, ни Нед, ни я еще даже не приступили к еде.
— Он учитель, — ответил он. — Только не в нашей школе. В Рузвельте.
— А мать?
— Она умерла. Около года назад.
Он запихал в рот очередной кусок и протянул руку за следующим.
— Мне очень жаль, — сказала я.
— Почему? Ведь вы же ее не знали.
— Ну, я употребила эти слова в более широком смысле. Я хотела сказать, что сочувствую твоей потере. Продолжая жевать, он взглянул на меня так, словно я заговорила на санскрите.
Потом спросил:
— Как вы готовите этот соус?
— Масло, уксус, — ответила я. — Лимон. Немного вермута. Ничего сложного на самом деле.
— Никогда такого не ел, — сказал он. — А хлеб вы тоже сами испекли?
— Хлеб — это мое хобби, — ответила я. — Я разве что во сне его не пеку.
— Ничего себе!
Изумленно тряхнув головой, он потянулся за новым куском.
После обеда мальчики поднялись в комнату Джонатана, и через секунду раздалась музыка — непривычный грохот ударных, от которого задрожали половины. Бобби принес свои пластинки.
— Господи, этот парень — настоящий сирота, — сказал Нед.
— Он не сирота, — возразила я. — У него есть отец.
— Ну ты понимаешь, о чем я говорю. Парню приходится несладко. Я начала убирать со стола. В детстве, я помню, были такие районы, куда мы вообще не заходили. Их для нас как бы не существовало — белое пятно на карте.
— Ну да. Поэтому Джонатан так с ним и носится. Если бы он был еще и колченогим, наверное, обедал бы у нас каждый день, а не через день, как сейчас.
— Что с тобой? — сказал Нед. — Я тебя не узнаю.
Я поставила тарелку Бобби на тарелку Джонатана. Чтобы создать иллюзию того, что он все съел, Джонатан художественно распределил свою еду по краям. Он был такой худущий, что иногда при ярком освещении казался почти прозрачным. Тарелка Бобби была без единого пятнышка, как будто он вылизал ее языком. И на скатерти, там, где он сидел, не осталось ни крошки.
— Я знаю, — ответила я. — И мне его искренне жаль. Но что-то в этом мальчике меня пугает.
— Он просто дикий, вот и все. Растет без матери и, естественно, не слишком ухоженный. По-моему, мы можем позволить себе обогреть одного дикого мальчика, как ты считаешь?
— Да, конечно.
Я понесла грязные тарелки в кухню. Добрый Нед и бессердечная Элис. Нед принес оставшуюся посуду.