— Совсем не помнишь, да? — Ротмистр прищурился. — Да, сильные были у тебя друзья. Но теперь, я понимаю, их нет? Я вздохнул.
— Честно говоря, я ничего не понимаю. И еще я вдруг подумал, что сижу, как дурак, на набережной, разговариваю сам с собой, а мимо снуют влюбленные парочки. Не позорься, Нильс, но и отрицать очевидное тоже не нужно. Ты не в своем уме, парень, а во всем виноват небезызвестный тебе дедуля, чью форму ты спер из шкафа бабушки тридцать лет назад. Не надо было тебе этого делать, но кто же знал. Я встал и пошел в сторону дома. Идти пешком было минут пятнадцать, если неспешно, но я куда-то торопился. И ни разу не обернулся назад, даже когда понял, что забыл купить кефир и, мать ее, брокколи. Ненавижу здоровую пищу. Когда я закрывал дверь, за мной никто не просочился. Но зачем, в конце концов, такие условности, если умер лет сто назад? Разуваясь, я задумался, откуда у деда мог быть друг — мертвый немец. Да ладно, пусть даже живой немец. Насколько я знаю, он был солдатом Антанты и всегда этим очень гордился. Вот тебе — друг.
Ротмистр.
— Эй, есть кто? Меня никто не встречал. Ладно, пусть Эржебет могла быть у какой-нибудь подруги. Дети могли задержаться на учебе. Но навстречу мне не неслась туша Чайны, и вот это вот действительно меня взволновало. Где моя собака? Где?
— Чайна? — неуверенно позвал я, понимая, что если пес не мчится по коридору, случилось что-то действительно серьезное. Квартира была пуста.
— А не мог кто-то пойти с ней гулять? — поинтересовался Ротмистр, заглядывая в одну из комнат, и я даже не подумал удивиться его появлению. Мысли мои были заняты другим.
— Нет, я бы увидел, когда шел. Я снова начал обуваться, понимая, что идти на улицу искать бесполезно. Это же Чайна. Его пес. Он ни за что бы не сбежал.
— Я помню, как ты мечтал о собаке, — заметил Ротмистр, переходя к другой комнате и методично изучая планировку. — Здорово, что получилось завести. Здорово, подумал я. Но где он теперь? Я вытащил из кармана телефон и набрал номер Эржи — набрал на память, потому что он по какой-то причине пропал из записной книжки. Как и номера детей — а их я наизусть не помнил. Вы позвонили на какой-то неправильный номер, такой вообще не существует, так что извольте вспоминать лучше. Вот что сказал мне механический номер. Я не мог забыть номер Эржи. Набрал еще раз. Тот же результат. Я удивленно пялился в свой телефон, вдруг лишивший меня контактов с женой, и думал позвонить брату. У того-то должен быть номер Эржи — не могли же разом все телефоны в мире сойти с ума? В стране да — но брат давно уже здесь не жил.
— Слушай, Джейми, у меня для тебя паршивые новости.
— А? Что? — не очень осмысленно спросил я. Куда уж хуже-то могут быть новости?
— Пройдись по комнатам. Ничего не замечаешь? Я прошелся, но очень неохотно. И ничего не заметил. Все было как будто в порядке, но чего-то не хватало. Я подумал, что не хватает бардака — все было чисто и прибранно, как бывало только, если в квартире жил я один. Все остальные умудрялись наводить невероятный срач.
— Ну, что ты хотел мне показать?
— Чего здесь нет? Ротмистр, видимо, искренне этим забавлялся и не собирался признаваться в том, что понял сразу.
— Ничего здесь нет, — устало буркнул я. И вдруг до меня дошло. В квартире в самом деле ничего не было. Ничего — и никого. Пропали фотографии — наши с Эржи и мальчишек — со стен, вещи братьев не валялись на полу их комнаты. Полотенца не сохли на специально отведенных для них местах в ванной комнате. Но не потому что их убрали. А потому что их не было вообще. У меня задрожали руки. Ротмистр довольно похмыкивал в стороне. В квартире больше не было ни намека на существование у меня жены и детей (пусть чужих). Я сел на край нашей общей с Эржи кровати, уставился на телефон.
— У меня есть жена и два сына, — твердо сказал я, подняв голову.
— Конечно, есть, — согласился Ротмистр. — Твой дед был бы очень рад таким взрослым внукам, если бы дожил до вашей свадьбы.
— Да, — согласился я. Почему-то меня очень утешило, что плод моего воображения это подтвердил. Но хотелось бы, чтобы это же сказал кто-то другой.
Кто-то не я.
— Нужно позвонить брату, — решил я. Ротмистр нахмурился.
— Джейми, — осторожно начал он. — У тебя же… нет брата. Я попытался удивиться. Честно, мне бы очень этого хотелось. Но я очень устал, поэтому просто уточнил:
— То есть ты подтверждаешь наличие у меня жены и детей, хотя я сам уже в этом не уверен, но считаешь, что у меня нет брата? Хотя уж это-то не вызывало у меня никаких сомнений.
— Ясно. Все ясно, — как будто обиженно повторил Ротмистр и уставился на себя в зеркало трюмо, которое Эржи использовала для нанесения ежедневного макияжа. Он отражался в зеркале, но шел рябью и зернился, как старый телевизор. В груди неприятно тянуло. С каждым мгновением саднило все сильнее, и я понял, что нужно выпить. Да что там, хорошо бы просто напиться до потери сознания, чтобы прийти в себя дома и понять, что все как обычно. Утренний скандал. Понедельничная летучка. Чайна лижет руку. Кефир и брокколи. Но сначала позвонить брату. Брат трубку не взял — вне зоны доступа. Наверняка шарится по каким-нибудь горам Тибета, как и последние двадцать лет. Даже на свадьбу не приехал, гаденыш. Ну, черт бы с ним. Я поднялся неуверенно, как будто в тумане — может, сон? Да, пожалуй, сон. Ротмистр приободрился — бар? Отлично!
Бар — это по-прусски, это мы одобряем.
— Попруски? — равнодушно уточнил я. Первыми на ум пришли этруски. Никаких попрусков я не знал. А впрочем, мало ли чего я еще не знал. Я вышел на улицу, пошатываясь — но на этот раз пропустив Ротмистра в дверь перед собой. Мы снова вернулись на набережную к играющему на пианино. Оно стояло прямо посреди дороги, обтекаемое людьми. На крышке сидела собака. Я хмуро посмотрел на пианиста. Он бросил свою прежнюю жизнь, работу и отправился путешествовать по миру, ему повезло. Он сделал это до того, как жизнь сама его бросила. Вот как меня. Люди текли мимо. Пианист играл Рахманинова. Собака сидела. На задней спинке пианино было написано Hameln, и в округе не было ни одной крысы. Детей, кстати, тоже. Только взрослые спешили по своим делам. Это было так глупо, что я не удержался и выгреб всю мелочь из кармана. Обычно я не подаю на улице, потому что не верю этим людям, но иногда монет набирается слишком много, и брюки с полными карманами сползают до колен. Я глянул на ладонь и даже не удивился. Вместо евро и центов я держал в руке мелкие драхмы, тяжелые пенсы, рубли, тенге и гульдены.
Смахнув монетки под лапы выразительно смотрящей на меня собаке, я пошел дальше. Ротмистр попытался потрепать пса по волосам, но тот заскулил и чуть не упал на руки пианисту. Тот посмотрел нам вслед с явным неодобрением, но подачку принял, пересчитал все два раза и убрал в карман полученную разномонетицу. В баре было тихо и безлюдно — понедельник, конец месяца. Все на работе — или дома. Дома. Ротмистр пытался напиться, но в итоге бесполезно тратил заказанную мной выпивку. Сам я только смотрел на виски, плещущийся в стакане, но не пил. Мыслей в голове особенно не было. Наконец какой-то сердобольный сосед заметил, что я страдаю один, да еще и как-то бестолково, и подсел, буквально выдавив Ротмистра со стула. Он успел только открыть рот, чтобы что-то сказать, и исчез. Ничего, вернется, подумал я и отвернулся от подсевшего, чтобы тот, не дай бог, не заговорил со мной. Пьяные беседы были мне сегодня совсем не по душе. Я успел заметить только, что он был изрядно похож на бродягу, разве что не пах — но черный плащ и широкополая шляпа говорили сами за себя. Ну да и ладно, каких только фриков нынче не встретишь. Но беседы было не избежать.
— Эй, парень, не знаешь, почем билет на поезд до Неверлэнда? — совершенно трезвым голосом обратился по мне этот тип. Обдолбанный или сам дурь толкает?
— Я таким не интересуюсь, — сухо отрезал я.
— Не узнаешь меня? — уточнил мужик и увел у меня из-под руки бутылку. — Считай, что принес ее в жертву богам.