— Давно проснулся? — севшим от слёз голосом спросил я.
— Да не очень. Ты, наверное, про своих вспоминал? Я тоже скучаю и сильно переживаю. Маме с бабулей сейчас нелегко, плачут, поди.
— Что мы можем сделать? Нужно подождать, может, потом выход сам найдётся. Давай вставать, поесть надо.
Я потёр двумя руками лицо, стирая тягостные мысли и слёзы, скатал свой матрас. Пашка сел на пол, прислонившись к валику спиной. Его половину убирать не стали, о предстоящем не говорили — всё делали молча.
— Я тебе сейчас отвар налью, — сказал, протягивая Пашке мокрое с одной стороны полотенце, — оботрись пока.
Я решил весь отвар отдать Пашке — ему это нужнее, чем мне. Света от окна почти не было, и в темноте приходилось всё делать наощупь. Я налил из термоса в стакан немного горячего отвара — старался не перелить, чтобы не обжечься, нашёл в темноте Пашкину руку и сунул в неё стакан.
— Паш, не обожгись, пей потихоньку.
Потом мы так же, наощупь, поели. Это был пирог с какими-то грибами и картошкой и молоко в бутылке. Мы его так из бутылки и пили — по очереди. И пирог по очереди откусывали. В комнате стояло такое напряжение, что казалось — воздух звенел: мы ждали Урода.
Я подсел к Пашке и просунул ему руку за спину, прижав к себе покрепче. Он был как тряпичная кукла, даже не шевельнулся.
— Паш, да не переживай ты так сильно! Я никуда не уйду — с тобой буду. Не бойся: это не больно, потом тебя сразу отваром напою. Я просил его тебя не трогать, но он не послушал, сказал, что ты выдержишь.
— Я слышал, — едва прошелестел губами Пашка.
Больше мы не разговаривали, просто сидели, и каждый размышлял о своём.
Я подумал о том, что мне было бы намного легче, если бы переживал только за себя, а потом понял, что вру сам себе — нихрена не легче! Без Пашки мне бы легче не было! Плохо бы мне было без Пашки, он, может, единственная тонкая ниточка, которая меня связывает с моей прошлой жизнью, и пока он рядом — я буду стараться выжить. Я нужен ему так же, как и он мне.
Опять послышался звук открываемой задвижки. В освещённом проёме открывшейся двери показался Урод со своей табуреткой и контейнером. Он достал что-то из контейнера и прицепил к стене. Комната озарилась голубоватым светом, и мы с Пашкой невольно зажмурились. На стене висел маленький квадратик светодиодного светильника.
— Вот, лампу вам поставил. Там кнопка есть, спать будете ложиться — отключите. Днём тоже отключайте, если светло. — и угрюмо посмотрел на Пашку: — Давай, малец, на матрас садись.
Пашка встрепенулся и, молча встав, перешёл на расстеленный матрас. Я взял свою подушку и положил одну на другую. Сел возле Пашки и хмуро глянул на Урода:
— Я с ним рядом буду, мешать не стану, не бойся.
Урод захихикал себе под нос:
— Сиди, кто тебя боится! Если что, себе с другом хуже сделаешь, не мне — расселю вас по комнатам. Держи вот лучше марлю, как надрежу — сразу пережимай.
Он пододвинулся к Пашке, подложил под его руку клеёнку, смазал запястье пахучей мазью и тут же, одним молниеносным движением, полоснул по тонкой Пашкиной руке.
Я невольно вздрогнул и зажмурился, поэтому едва успел пережать запястье куском марли. Пашка был белый, как мел. У меня сжалось сердце, но я старался быть спокойным. Этого психа лучше не злить: неизвестно, какую пакость он ещё придумает. Я помог Пашке улечься поудобней на подушки и отвернул его голову к себе.
— Паш, смотри на меня, не надо туда поворачиваться.
Пашка еле заметно кивнул и прикрыл глаза. Урод подставил к разрезу колбу и отодвинул мою руку с марлей: в колбу из разреза тоненькой струйкой побежала кровь, постепенно наполняя ёмкость. Смотреть на это было невыносимо, но я смотрел, как заворожённый, и не мог отвести взгляд. Когда колба наполнилась на одну четверть, Урод забрал у меня марлю и закрыл ею порез.
— Держи крепко и подольше, — кивнул он мне, — потом пластырь наклеишь.
— Можешь сам немного подержать? Я его отваром напою.
— Ладно, пои, — усмехнулся Урод, убирая клеёнку и колбу в контейнер. — Ты за него больше, чем за себя переживаешь. Хороший друг — повезло мальцу!
Он не спеша перехватил у меня Пашкину руку, а я встал, чтобы налить отвар. Пашка встрепенулся и, тоненько захныкав, схватил меня за штанину.
— Тёма, не уходи! Мне без тебя страшно!
— Да ты что, малыш! Я только отвар тебе налью, сейчас вот корзину придвину — и сяду.
Урод смотрел на нас с ехидной улыбочкой, будто мы обезьянки в зоопарке. У меня от ненависти всё внутри кипело, но я сдерживал себя, как мог, виду не показывал. Если сорвусь — неизвестно как ещё отреагирует эта сволочь, вдруг опять отсадит Пашку в другую клетку, а я этого допустить не мог. Налив полстакана отвара, подул, чтобы чуть остудить: Пашке придётся пить лёжа. Урод тем временем убрал марлю и быстрым движением наклеил на ранку пластырь.
— Отдыхайте пока, после обед вам принесу, — И с этим ушёл.
— Сволочь! — прошептал ему вдогонку. Как же я его ненавидел!
Пашка выпил полстакана отвара, притянул меня за руку к себе и, уткнувшись носом в плечо, уснул.
«Господи! Неужели к этому можно привыкнуть? — невольно обратился я к богу, бережно укрывая и обнимая Пашку поверх покрывала. — Если ты поможешь нам выбраться отсюда, от этого ублюдка, обещаю — до конца жизни буду ценить каждую минуту, никогда никому не причиню зла, и никогда, слышишь, никогда не брошу Пашку! Мы с ним теперь связаны кровью! И мы хотим жить! Помоги нам, Господи!»
Я смотрел на серый кусочек неба в окне и истово молился, если это можно было назвать молитвой. Никаких молитв я не знал, только «Отче наш…». Я и её тихонько прошептал, одними губами. Первый раз в жизни о чём-то просил бога, и теперь слова, что бога вспоминают в тяжёлые моменты жизни даже неверующие в него, я понял. Они больше не были для меня пустым звуком. А ещё я слышал, как говорили, что бог не даёт испытаний выше сил человека, значит наши мучения не бесконечны! Мы сможем всё выдержать и выбраться отсюда, нужно просто в это верить! От этих мыслей мне даже стало легче: злость улеглась, и я немного успокоился.
Урод, не заходя в комнату, поставил у двери корзину и, постояв в проёме двери и молча посмотрев на нас, ушёл.
Ещё немного полежав, я тихонько стал будить Пашку: нужно было его покормить. Сам я о еде даже не думал: есть не хотелось совершенно.
Вдруг Пашка откинул с себя покрывало и приподнялся, наклоняясь надо мной так близко, что я ощутил его прерывистое дыхание на своей щеке… Он смотрел, не мигая, в мои глаза. Радужки у него стали почти чёрными от расширенных зрачков, лицо было так близко, что я видел каждый кустик ресничек, склеенных от набежавших слёз. Мы молча изучали друг друга, и я чувствовал, как моё сердце начало бешено колотиться, а ладони стали влажными. Я непроизвольно сглотнул. Пашка осторожно прикоснулся к моим волосам, а затем зарылся в них пальцами. Я перестал дышать и закрыл глаза.
— Тёма, — услышал я его шёпот сквозь прерывистое дыхание, — может, я скоро умру, — он поспешно закрыл ладошкой мне рот, не давая возразить, — можно… можно мне тебя поцеловать?
Я ничего не успел ответить. Его губы приблизились к моим, и я почувствовал горячий, влажный Пашкин поцелуй в уголок рта, затем он слегка коснулся моих губ… и накрыл жарким, неумелым поцелуем. Его ладони так же вспотели, как и мои, и я чувствовал учащённое биение его сердца.
Я растерялся и замер. Вдруг подумалось, что ему, наверное, непросто было произнести эти слова, и я обнял Пашкино хрупкое тело одной рукой, а другой притянул за голову и ответил на его поцелуй. Потом ещё… и ещё. Я сминал его губы, покусывая их, переплетал свой язык с его… и мне не было неприятно, напротив, сам того не ожидая, я сильно завёлся и не мог, не желал оторваться от Пашкиного горячего влажного рта, от его мягких, податливых губ, жадно ласкающих мои. Пашка тесно вжался в меня, судорожно одной рукой поглаживая моё плечо, зарываясь пальцами в мою нечёсаную гриву, и неожиданно, чуть отстранившись, заговорил, обдавая горячим дыханием: