Я, вообще-то, трусом себя никогда не считал, и с нервами у меня всё в порядке, но этот скрип в тишине полутёмной разгромленной комнаты был неприятен. В щели в стенах и потолке задувал порывами ветер, покачивая свалявшиеся лохмотья паутины и поднимая с пола и гоняя по воздуху песчинки пыли. И мне начинало казаться, что в комнате я не один, а есть кто-то ещё, мне невидимый. Глупость, конечно, но избавиться от этого неприятного ощущения я никак не мог, невольно вздрагивая от посторонних звуков — потрескивания, поскрипывания, завывания ветра. Я даже начал чувствовать чей-то взгляд, наблюдающий за мной откуда-то сверху. Невольно захотелось встать на табурет и заглянуть в широкую щель на потолке между двумя обгоревшими досками, но я заставил себя сдержаться: здоровенный детина испугался… кого? Бабайку, которым пугают расшалившихся детей? Ясно же, что в доме никого нет, и это просто шуршит на сквозняке сгоревшая труха, да скрипят расшатавшиеся доски. Постепенно я успокоился и перестал на шорохи обращать внимание.
Тупо сидеть на одном месте, бесцельно шаря глазами по пыльным обломкам, уже надоело. Я поднялся, поприседал, подёргал руками из стороны в сторону и от нечего делать решил заглянуть в соседнюю комнату. Косяки были обуглены, и я, стараясь не прикасаться, чтобы не перемазаться в саже как чукча, просто заглянул в проём. Там была такая же разруха: порубленный полусгоревший пустой шкаф с отломанными дверцами, железный, почерневший от обгоревшей краски скелет кровати с порванной металлической сеткой, пол завален обломками и рваньём, видимо, бывшим когда-то постелью.
Я обратил внимание на сетку и металлические спинки кровати. Хмыкнул про себя:
«Раритет! Неужели на таких ещё спят?»
Из комнаты шёл вход ещё в одну небольшую комнатку, типа кладовки. Мне со своего места была видна только закопчённая стена да в полу чернел квадрат открытого погреба — Пашкина конечная цель. Больше осматривать было нечего.
Походив бесцельно по комнате, выглянул на улицу через мутное стекло: Пашка по-прежнему сидел на пеньке и лупал глазами куда-то вверх на высокую под три метра черемуху. Первая мысль была выйти и надавать по шее придурку, но за ней сразу пришла вторая: а кто, спрашивается, из нас больший придурок? Попался на «слабо», вот и сиди теперь в этой грязи, дыши пылью. Я глянул на мобильник. Прошёл ровно час моей отсидки, значит остался ещё один. Ну и ладушки, отсижу я этот грёбанный час, а то потом этот дрыщ достанет своими насмешками да смехуёчками. Ещё подумает, что я испугался. Этого ещё не хватало! Я со психу пнул ногой по стене и снова уселся на колченогое чудище. И как-то постепенно с Пашки и его дурацкой выходки мысли перескочили на совсем другое: я с головой окунулся в дорогие мне воспоминания, позабыв и про Пашку, и про шорохи, и прочие действующие на психику звуки пустующего дома.…
***
В одиннадцать лет в моей жизни произошло одно очень важное событие — у меня появилась подружка. Её звали Лена со смешной фамилией Батькова. Папу-военного перевели в пригородный гарнизон, а Ленка пришла учиться в наш класс. Она сразу заметила меня — высокого красавца-брюнета с карими глазами — ха-ха! — ну, а я её.
Новичкам всегда уделяется повышенное внимание, а Ленка… она была особенная и очень сильно выделялась среди остальных девчонок в классе: пшеничная коса до пояса, светло-серые рысьи глаза с маленькими чёрными зрачками, неизменная хитроватая улыбочка на тонких розовых губах, как будто она знает про тебя нечто особенное, аккуратно вздёрнутый носик — классические черты славянской внешности, для меня самой привлекательной в целом мире. Такой внешностью была наделена природой моя мама. Правда, в отличие от Ленки, улыбка у моей мамы была никакая не хитренькая, а замечательная — как будто свет зажёгся. Как написал один русский поэт: «Не потому, что от неё светло, а потому, что с ней не надо света…» Красиво сказано! Это про мою маму — Наталью Николаевну.
Но Ленка только с виду казалась язвой и ехидиной — такое слово есть вообще? На самом деле она была отличным другом, первой зачинщицей наших бесконечных проделок — на подростковом слэнге значится как попадалово — и… и была в меня влюблена. Да и я в неё тоже… Куда ж я денусь, родимый! Мы с ней чуть ли не с двенадцати лет целоваться начали… Но я сейчас не об этом…
Пашка её почему-то сразу невзлюбил. Правда, проявлял это по-своему — просто игнорировал. А если я начинал ему рассказывать про какое-нибудь очередное, совместно с Ленкой проведённое «мероприятие», грубо переводил разговор на другую тему. Ленка перед ним тоже старалась не светить, так что встречался я с ними по очереди к обоюдному неудовольствию обеих сторон по причине краткости встреч. Но поделить себя пополам я, разумеется, не мог.
И только в летние месяцы мы оставались с Пашкой вдвоём — уезжали в деревню к своим бабулям или были в городе, если мои не брали путёвки на море. А Ленка отправлялась на всё лето куда-то под Краснодар к родной сестре отца. Сказать, что я скучал по Ленке — нет, не скучал. С Пашкой — этим балаболом, сумасбродом и «малахольным» — мне скучно никогда не было. Малахольным Пашку называла его бабуля. Она русская украинка, то есть родилась в Украине, а на украинском языке малахольный — ну, типа, сумасшедший.
Про Ленку я вспоминал, только когда мы оба — отдохнувшие и загоревшие — возвращались в наш небольшой подмосковный городок со славным названием Ключ перед началом учебного года. Вот тогда мы с жаром начинали навёрстывать упущенное. Пашку в эти дни-недели я почти не видел. Не то чтобы не хотел: он каким-то волшебным образом исчезал из поля моего зрения, не отвечая даже на звонки.
А с Ленкой мы остаток лета практически не разлучались: либо сидели у меня дома, либо уезжали подальше от цивилизации на моём скутере, взяв с собой на целый день питьё и продукты.
Когда я лениво лежал на нашем любимом месте на безлюдном бережку, а она вставала, слегка потягиваясь, как кошка, делала несколько шажков к озеру, обеими руками приподнимала свои тяжёлые бело-атласные волосы, неторопливо скручивала их жгутом, закрепляла заколкой, затем, не глядя, скидывала халатик… в моей груди зажигалась лампочка, обдавая жаром изнутри и покрывая всё тело испариной снаружи. В паху тяжелело, и волны возбуждения, прокатываясь от «эпицентра» по всему телу, выбивали из головы все мысли, кроме одной — прям немедленно подбежать, схватить на руки и… и всё! На этом моя фантазия заканчивалась.
Почему? Да потому что эта провокаторша поворачивала голову в мою сторону и с ехидным прищуром окидывала меня своим всё знающим и всё понимающим взглядом. А от её обличающей улыбки я готов был зарыться в песок по самую макушку. Я лежал красный, как мак, прикрыв скомканной футболкой причинное место, а ей — хоть бы хны! Потом заходила в воду по щиколотку, неспешно нагибалась на выпрямленных ногах, а у меня начинало гулко звенеть и стучать в ушах… хрен знает… в висках, в голове стоял полный туман, глаза слезились от напряжения… А Ленка неспешно ополаскивалась, проводя руками сначала по одной длиннющей ноге, затем то же проделывала со второй и походкой «от бедра» возвращалась назад. Вот же зараза! Конечно, мы потом целовались, целовались до… до звёзд и сверкающих шариков в голове, до помутнения рассудка, но… и только. Ленка бдительно держала оборону своих бастионов, пресекая любые несанкционированные действия со стороны неприятеля, то бишь меня.
Но в то время мы действительно были совсем мелкие — в тринадцать, в четырнадцать лет… и даже в пятнадцать.
Начало года для меня стало самым счастливым и одновременно самым ужасным периодом в моей жизни. Тогда я думал, что хуже уже ничего быть не может, но, как оказалось, ошибался…
========== Глава 2. По волнам моей памяти. Лена. ==========