«Вот что делать с этим сусликом? Столько нужно разобрать, установить, а он… Ай, да и фиг с ним, успеем!»
И я, пристроив в тени прибрежных кустарников скутер, сбросил потную футболку и побежал ловить одуревшего от свободы сайгака.
========== Глава 22. Шатёр Шамаханской царицы ==========
На утомлённую дневной жарой землю неторопливо опускался вечер. Над озёрной гладью нагретой за день воды стелилась едва заметная туманная дымка. Всё чаще то тут, то там неподвижную поверхность озера нарушали всплески играющей рыбы. И ещё долго от эпицентра всплеска расползалась амплитуда кругов. Начинался вечерний клёв. Лес тоже как-будто замер. Лишь изредка лесную тишину нарушала вспорхнувшая с ветки птица, да раздавались негромкие, мимолётные шорохи юркавших в свои норки мелких зверушек.
Мы с Пашкой вечеряли, сидя у костра. После сытного ужина — запечённого на углях мяса, мы неспешно попивали чай, заваренный листочками смородины и земляники, нарванными в лесу, вприкуску с карамельками-подушечками и маленькими маковыми баранками. Пойманная на удочку рыба — с десяток жирных карасей и пяток плотвичек — была выпотрошена и, переложенная крапивой и обёрнутая листьями лопуха, убрана в ямку в тени кустарника — на завтрак. Сеть не ставили. Такого количества рыбы нам не съесть, а домой мы пока не собирались, решив отдохнуть у озера денька три-четыре, если не испортится погода, на что мы крайне надеялись.
Чтобы отмыть ноги от озёрной грязи и не замарать внутри палатку, пришлось выкопать ямку и выстелить её моим дождевиком. Получилось что-то похожее на мини-прудик. Воду из озера натаскали подручными средствами: я — котелком, а Паша приспособил свой дождевик. На то, как он с ним, скользя и спотыкаясь, выбирается на берег, а потом бегом летит к лунке с хлещущей во все стороны водой из импровизированного «бурдюка», смотреть без смеха было невозможно. Это было то ещё зрелище! Вот уж поистине: «голь на выдумки хитра!». Но я держался. Пашка очень обидчив, не хотелось видеть половину дня его надутую мордаху. В конце концов импровизированная купальня была наполнена мутноватой водой, а палатка спасена.
За ту неделю, что мы прожили в деревне, нам ни разу не удалось побыть наедине. И то, что произошло с нами в городе с одной стороны как бы отодвинулось, а с другой — тянуло нас друг к другу с неимоверной силой: мы скучали. Быть всё время рядом и не прикасаться было уже выше наших сил и грозило пугающим срывом. Облагораживая свой лагерь, мы переделали за день кучу разных дел: установили палатку, натаскали хворосту, порыбачили и много чего ещё, и, конечно, утомились за день. Да и комары одолевали, и спать уже хотелось, и просто… хотелось. Но мы ещё не привыкли к нашим новым отношениям и не могли так вот запросто, сидя у костра, об этом говорить. Тема слишком деликатна и для нас ещё ох как непривычна. Но думать никто не запрещал. И мы знали, о чём оба думаем. Да и разве нужны слова, если двое чувствуют одно и то же?
И вот мы сидели, негромко переговариваясь, вспоминая эпизоды прошедшего дня, а наши взгляды давно уже вели свой разговор. Это предчувствие… что вот оно, то самое, уже скоро должно произойти, страшно волновало, холодя тело, сжимая горло спазмом, понижая голос до шёпота. Мы ждали наступления этого момента. Ждали и… оттягивали, продолжая говорить ни о чём. А наша палатка — волшебный шатёр Шамаханской царицы — звала и манила. Я не выдержал первым: подошёл и, наклонившись, обнял Пашку.
— Паш, идём, поздно уже.
— Костёр тушить?
— Пошли, он сам скоро потухнет.
Ещё днём мы натолкали в две наволочки нарезанной по берегу подсохшей на солнце травы. Получились ничего так себе подушки, вполне пригодные для сна. А главное — это было прикольно! Чувствовали себя Робинзонами, осваивающими необитаемый остров. Я бы так и подольше пожил, но Подмосковье — не Канарские острова, и дожди никто не отменял. Да и после нескольких таких вот дней жизни на природе неумолимо потянет назад — в цивилизацию, как ни крути. Но пока что это был первый наш день на озере и первая ночь…
Пашка уже скрылся в палатке, а я чуть задержался, чтобы убрать остатки мяса, завернув их в фольгу, в тень кустарника. Зашёл внаклонку, не торопясь разулся, закрепил сетку и взглянул на замершую фигурку в глубине палатки. Не отводя взгляда, опустился на четвереньки и пополз к Пашке. Мы не стали закрывать окна, и в ярком свете луны чётко просматривался его напряжённый силуэт и фосфоресцирующий отблеск глаз. Мы оба были захвачены волшебством этой первой минуты… Я неторопливо крадущимся к добыче тигром подползал всё ближе, а метроном в груди и в голове отстукивал: шесть… пять… четыре… Пашка смотрел на приближающееся смертельно опасное животное застывшим взглядом ягнёнка… три… два… один… остановка — глаза в глаза, губы в губы… вдох… выдох облегчения — мо-о-оой…
Палатка будто специально была создана для того, чтобы в ней заниматься любовью. И мы сдёрнули и отбросили в сторону мешавшую одежду и… любили. Любили, как последний раз в жизни, как будто оба немедленно умрём, если оторвёмся, если перестанем целоваться и вжимать тело в тело, хрипя и постанывая, перекатывая и лаская друг друга в немыслимом хитросплетении рук… ног… тел…
Наконец Пашка первым подал голос:
— Тём, я… я больше не могу… давай!
— Да…
Я одним движением придвинул его к себе, коротким поцелуем втянул припухшие, влажные губы и начал медленно продвигаться от шеи вниз, целуя, покусывая, зализывая, стараясь не пропустить ни одного кусочка горячей, нежной кожи. Изучал тонкие выпирающие рёбрышки, собирая губами солоноватую влагу, вылизывая каждую впадинку, слегка покусывал тазовые косточки под Пашкины всхлипы и судорожное сжимание моих плеч. Пройдя по дорожке из тонких, золотящихся в свете луны волосков, прихватил губами упругую головку возбуждённого, подрагивающего в нетерпении естества, погружая его полностью в рот. Пашка то замирал, то выгибался навстречу в стремлении задержать ласку, постанывая от моих осторожных покусываний, то, обхватив мою голову руками, притягивал в нетерпении к паху.
Но я был неумолим, продолжая сладкую пытку: то погружая, то полностью высвобождая и полизывая солоноватую расщелину, то проводя языком по всей длине ствола и опять погружая до основания. И под Пашкины всхлипы и вскрики одновременно растягивал его до безумия тугую дырочку. Пашка захлёбывался стонами, когда я находил бугорок простаты, и тащил меня наверх в нетерпении. От вида распахнутых бёдер, манящей дырочки, у меня напрочь рвало крышу. Я чувствовал себя зверем, выслеживающим добычу. Быстро разорвал квадратик пластика и раскатал до половины презик на Пашкин стояк, чтобы не замарать палатку: в походных условиях лишняя предосторожность не помешает. Подложил под Пашкину попку вафельное полотенце и тут же приставил головку члена к желанному, поблёскивающему смазкой, входу.
Хотелось зарычать и ворваться сразу, одним махом — на всю длину, забыв о всякой осторожности. Но это безумие длилось не больше секунды. Слегка продвинувшись вперёд и почувствовав, как замерло и напряглось моё солнце, сразу остановился. Мне тоже было безумно узко, сжимало до звёзд в глазах. Жаркие, дурманящие, скручивающие плети вожделения обхватили всё тело, я едва сдерживался, чтобы не толкнуться ещё… но замер в ожидании.
— Всё, уже привык… иди дальше, — прохрипел мой храбрец, мой самый лучший, самый храбрый заяц на свете, моё сумасшествие, моё лохматое чудо… мой…
Ещё толчок… ещё… и-иии… мы-по-ле-те-ли… Сначала осторожно, не торопясь… потом быстрее… потом ещё… и… всё-ёё-оо… Ненасытно, ожесточённо, с дикими нечленораздельными горловыми звуками я вбивался в распластанное тело, то всхлипывающее, то вскрикивающее на каждый толчок, то с силой сжимающее мою спину ногами. Пашка то колкими бороздками царапал мне спину, то вскидывал руки вверх, то судорожно комкал простынку, мотая головой и шумно дыша.