Усевшись на высокий пуф, мужчина протянул руку, указывая на Амара, как если бы тот был редким зверем, которого он подобрал по пути.
— Поглядите-ка на него! — воскликнул он. — Только было я собрался в город повидаться с Лахсеном, который сейчас поджидает меня в «Ренессансе», как вдруг мне попадается в саду эта газель. Не на дороге, понимаете, а на проезде от мельницы.
— Какой мельницы? — прервал его Амар. Струйка крови наконец добралась до его губы.
— После чего он сообщает мне, — невозмутимо продолжал мужчина, — что возвращается с Айн-Малки. — Юноша, читавший книгу, рассмеялся. — Правда, у него был велосипед, — поспешил заверить мужчина, — так что это вполне вероятно. Но что с ним случилось? Вы только поглядите. Он не слишком-то разговорчив. Только и сказал, что подрался с приятелем.
Молодые люди не заставили себя упрашивать и стали разглядывать Амара, при этом очень осторожно, не проявляя ни малейшей фамильярности. Чтобы избежать их любопытства, которое, хотя и было дружеским и учтивым, все же смущало его, Амар, стараясь сохранять беспечный вид, начал осматривать необычную комнату. Он никогда не видел ничего подобного. По его понятиям, в комнате царил страшный беспорядок, и этим она разительно отличалась от выметенных, выскобленных до идеальной чистоты комнат его собственного дома, хотя в то же время он бы не решился с полной уверенностью назвать ее грязной. На полу повсюду были разбросаны высокие покосившиеся кипы книг и журналов, лежали пухлые кожаные пуфы, выглядевшие так, словно их намеренно расшвыряли в беспорядке, вместо того, чтобы, как полагается, аккуратно составить в ряд. На трех сгрудившихся посередине кофейных столиках стояли большие корзины с персиками, воздух был густо пропитан их ароматом. На стенах, где должны были бы висеть большие фотографии родственников в золоченых рамах — поскольку дом, хоть и старый, очевидно принадлежал богачу, — не было и намека на картины или вообще какие-нибудь украшения, не считая огромной карты Марокко в пастельных тонах; Амар видел такую, когда однажды заглянул в окно Бюро гражданского контроля. И везде, куда бы он ни посмотрел, стояли пепельницы, доверху полные окурков и пепла, которым, впрочем, был усыпан и весь пол. Амар решил, что это типично французская комната и хозяин хочет, чтобы его принимали за француза.
— Ну же, это не трибунал, — сказал мужчина, улыбаясь Амару. — Тем не менее, факт остается фактом: я поймал тебя в своих владениях и хотел бы знать, что ты там делал. По-твоему, я не прав?
Амар никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так говорил на его родном языке: мужчина пользовался всеми расхожими местными выражениями, но, в то же время, насыщал свои фразы словами, доказывавшими, что ему был ведом и настоящий арабский язык — язык мечетей, медресе, имамов и ааллемов. Умение, с каким он смешивал оба эти языка, придавало его речи какое-то новое непринужденное звучание, приятное для слуха.
— Нет, — ответил Амар. — Я вам правду сказал.
Он чувствовал себя неловко, сознавая, что его речь звучит безнадежно грубо, почти как уличный жаргон.
— Быть может, ты не все мне рассказал? Zid. Так продолжай. Мы хотим выслушать твою историю от начала до конца. Хочешь что-нибудь выпить?
Амара действительно мучила жажда, и он ответил: «Да». Один из молодых людей проворно вскочил на ноги и, пройдя в другой конец комнаты, вернулся, неся бутыль с высоким горлом и несколько малюсеньких стаканчиков. Амар взглянул на бутылку с подозрением. Юноша перехватил его взгляд и сказал: «Это шартрез», — после чего плеснул немного в рюмку Амара. Потом налил и остальным. Это было не совсем то, чего хотелось Амару, но, потягивая напиток, он продолжал свое повествование о случившемся за день. Когда он дошел до драки, мужчина остановил его.
— Essbar[48], — сказал он. — Так из-за чего вы подрались?
Амар хотел ответить: «Не знаю», потому что он действительно не знал, как выразить словами истинную причину, по которой ему неудержимо захотелось оскорбить Мохаммеда. Конечно, все произошло вовсе не из-за того, что предложил ему Мохаммед; в предложении его не было ничего необычного, так же как не было бы ничего странного, если бы Амар согласился. Дело, скорее, было в самодовольной уверенности Мохаммеда в собственной правоте — просто он был один из тех людей, которым так и хочется набить морду. Однако Амар понимал, что вряд ли может рассчитать на то, что слушатели поймут его, если, конечно, не вдаваться в долгие отступления, которые неизбежно приведут к политике, а политические споры в подобной обстановке были немыслимы, даже если бы Амару хватило знаний, чтобы вести их. Он даже не знал, кому принадлежат симпатии окружающих, вполне могло оказаться, что все они за французов.