— Вот именно! Это и есть признак улучшения, — заверил врач.
— Что ж, признаю, вы — человек в своей области компетентный. Вам лучше знать, что со мной. Итак, благодарю еще раз! А теперь, если позволите, я бы заснул… Правду сказать, предыдущие ночи спалось мне не лучшим образом… Если и засыпал, то все кошмары какие-то…
— И засните. Сон лучшее лекарство, — согласился врач. — А я пришлю вам новую порцию отвара, продолжайте принимать.
Шьора Бонина сияет. Она немедленно послала к Дубчичам свою вторую дочь, Цару, а доктора проводила до крыльца. И тут, не спуская с него благодарного взгляда, схватила его за обе руки, крепко сжала и забормотала что-то бессвязное и взволнованное, что должно было выразить всю ее безмерную признательность. Смущенный доктор принимает ее излияния с таким же чувством, с каким принимает упреки: с недоумением. Он полагает, что столь же мало заслуживает благодарности, как и упреков. Просто он исполняет свой долг…
— Завидую я вам, — сказал ему Нико, когда оба вышли на улицу. — То, чему мы сейчас были свидетелями, вероятно, доставляет вам огромное удовлетворение и радость.
— Да, должен признать, в нашей профессии немало утешительных моментов. Счастливее всего я бываю, когда могу объявить семье больного, что кризис миновал. Вот почему мне так нравится воспаление легких, хотя заболевание это весьма опасно. Однако случается и другое, когда ты скорее согласишься долбить киркой гранитную скалу, чем стоять над пациентом, простертым в безнадежном состоянии, и ты не в силах помочь…
Шьора Анзуля ничего не могла понять из путаных восклицаний маленькой Цары. Всполошившись, не случилось ли чего дурного, она сама отправилась к Зорковичам.
— Наш больной получил оправдательный приговор! — выбежала ей навстречу Бонина. — Опасность миновала, хвала господу! Ах, ты не представляешь, что я пережила!
Она крепко обняла и горячо поцеловала подругу. Она совсем растерялась от великой радости. У нее такое чувство, будто она заново родилась: снова жизнь обрела смысл и цель, опасаться уже нечего!
— Муж — ведь это венец, украшение дома! Пускай он ничего не делает, только бы смотрел на нас, только бы слышать его голос… Никогда, никогда не смогу я отслужить вам — тебе и твоему сыну… За всю вашу любовь, и помощь, и жертвы…
— К чему об этом говорить, милая Бонина! Возблагодарим господа, что уберег нас от беды. А вот и наша барышня! — улыбнулась она вошедшей Дорице. — Выспались?
— А я всегда спала спокойно. Никогда не боялась за отца, верила твердо, что поправится…
— Значит, твоя вера его исцелила, — сказала Анзуля, любовно погладив ее по голове.
Девушка приникла к ней, как к матери.
Порой дает о себе знать глухая боль, просыпается там где-то, глубоко на дне сердца, где не заживает, бередится рана: та рана, что никогда не заживет. Но боль эта стихает, когда Анзуля слышит звонкий голос девушки, когда смотрит в ее милые, кроткие глаза.
— Но иногда было так тяжело! Это когда папа начинал бредить. Не знаю, что бы со мной было, если б не Нико. Как странно! Когда с нами сидел Нико, мне ни чуточки не было страшно. Он такой смелый, ничего не боится! На войне он был бы как Зринский[48]. Да он и похож на бана Петара, каким тот изображен у вас на картине. Только Зринский носил длинные волосы…
Шьора Анзуля внимательно посмотрела на девушку. Никогда еще та глухая боль в сердце не была так сильна, как сейчас. «Пренебречь таким цветком, который я для него пестовала! Почему, почему?..» Но Анзуля подавила боль и постаралась беспечно улыбнуться.
— Не равняй Нико со Зринским! Знаю, был он большой человек, бан, герой, но семья его была несчастна. А тот, кто на картине, кончил жизнь на эшафоте.
— Но за родину! — пылко вскричала Дорица. — Он хотел освободить родину от турок и от немцев! Если б вы читали о нем, поняли бы, какой он был герой!
— Я никогда не читаю таких вещей. И ты, девочка моя, выбрось из головы всяких Зринских! У нас, слава богу, свое правительство, мы живем мирно: наша Далмация ни к кому не прикована. Кое-кто из молодежи хотел бы, правда, впрячь ее в одну упряжку с великой Хорватией… Побывала я в их знаменитом Загребе. Еле выдержала. Все лопочут по-немецки, а газеты распинаются о великой Хорватии! Когда я в Венеции, то знаю — это Италия, и буду говорить по-итальянски. А среди хорватов стоишь дура дурой, потому что не владеешь немецким. Так что оставь ты в покое всех Зринских! Пускай ими набивает себе шишки на лбу твой папа, когда встанет. А у тебя хватит других дел. Например, когда ты намерена сбросить с себя этот мешок? Благочестивые сестры выучили тебя всякому вздору о Зринском, а как одеваться, не научили. Одежда же, девочка, самое важное для женщины.
48