— А я их вообще не читаю. Так только, изредка просматриваю коммерческую рубрику в «Пикколо»[49], — признался Зандоме. — Такая система вполне меня устраивает.
— Нет, я читаю, — сказал Нико. — По крайней мере, позлюсь немного, а это, говорят, полезно.
— Я читаю все, — заявил шьор Илия, сдвинув шапочку на затылок. — Что-то меня в них привлекает. И, должен сказать, всякий раз, складывая их, жалею, зачем брал в руки. Это точно так же, как с курением. И знаешь, что вредно, а не успокоишься, пока не всадишь в себя дозу яда. Газеты — тот же яд. Газетное дело страшная язва, а газетчики — ужасный бич нашего народа…
Зандоме многозначительно покосился на друга, который сидел, опустив голову и нахохлившись, как человек, попавший под дождь. Шьор Илия, однажды начав, не так-то легко перестает, точно как добрый ливень. «Ну, — подумал Зандоме, — вот мы и увязли в политике… Гляди, и заночуем!»
А шьор Илия, не замечая его плутовских взглядов и ухмылок, с воодушевлением гнул свое:
— Если б кто вздумал составить себе мнение о нас по газетам, тот пришел бы к выводу, что хорваты хуже людоедов. Страна будто так и кишит изменниками, подлецами — не страна, а уголовная тюрьма. Боже, как мы низко пали! Какое страшное разочарование постигло нас, свидетелей зачатков национального пробуждения и энтузиазма! Как ужасно мы обманулись!
Шьор Илия причисляет себя к сонму будителей[50], хотя никак не участвовал в будительских делах. Он еще мог бы считать себя будителем, если б его разглагольствования на площади хоть кого-нибудь да пробуждали; но обычно бывает как раз наоборот — речи его наводят сон на старого Доминко, да Томич, равномерно постукивая кувалдой по щебню, поддакивает ему: «Так, так, шьор парон…»
— Потому-то я и не читаю газет, — отозвался Зандоме, который, где только может, насмехается над так называемой политикой, совершенно в ней не разбираясь. — Хватит с меня и других неприятностей, зачем еще импортировать их по дорогой цене из самого Загреба? Газеты интересуют меня, только когда война. Во время русско-турецкой я с нетерпением ждал почты, а так — хоть бы их и не было.
— И все-таки нельзя отрицать, что газеты играют важную роль, особенно для нашей нации, — возразил шьор Илия, которому не правится умонастроение Зандоме. — Достаточно указать на иллирийское движение[51] — если газеты и не вызвали его, зато они его, по крайней мере, распространили.
— Сама эпоха его вызвала, она же и распространила, — вмешался Нико. — Однако я не хочу отрицать заслуги печати, ни тем более оскорблять ее, сводя только к сегодняшней журналистике. Нравственное достоинство печати, как таковой, неизмеримо выше уровня наших больших газет и журналов… И позвольте мне, дядя Илия, высказать еще одно: не по той дороге пошли и старики, и мы, молодые…
Зандоме нетерпеливо заерзал на стуле. «Ишь куда заехал! Да что это приключилось с парнем? Нет, эта Претурша совсем рассудка его лишила!»
— В каком смысле, друг мой? — Шьору Илии интересно, как объяснит Нико свое утверждение.
— Я спрашиваю себя: какую цель ставило перед собой старшее поколение и какую должны преследовать мы? Думаю, цель одна и та же — поднять самосознание нации, вернее, народа. Ну, а газетами народное самосознание не поднимешь, тем паче — такими газетами, как наши.
— Как наши — согласен, — допустил шьор Илия. — Что же до самосознания, друг мой, то, честно говоря, не верю я в него. О нем вечно говорят, спорят и бранятся, да на том и кончается. Нигде не видно ни дела, ни результатов. И я не скоро их увижу! Потому что самосознание нации, или народа, нельзя поднять, пока он в рабстве. Вырвите его из рабства, дайте ему его естественные права, пусть будет он хозяином в своем доме — увидите тогда, как быстро он поднимется!
— О, дядя Илия, далеконько вас занесло! — воскликнул Нико с такой горячностью, что Зандоме только подивился, — что это, как разошелся его приятель. «Счастливый человек, — подумал он, — ломает себе голову над тем, как помочь народу, а я вот не знаю, как прожить с большой семьей в такие тяжелые времена!» — Далеконько вас занесло, — продолжал Нико, не замечая даже, что Дорица поставила перед ним чашку с черным кофе и смотрит, удивляясь, с чего это они так разгорячились. — Своя государственность, министерство, парламент, свои жупаны[52] и поджупаны — все это хорошо и возвышенно. Но все это не может быть целью, а только и исключительно — средством. Цель же есть и остается — благо, счастье и довольство народа, который составляет основу нации. Давайте же поднимать его, учить, помогать ему, и уж тогда пускай он, если захочет, создает свое государство, пускай народ его вырастит! Не государство растит народ, но народ, да, именно народ вправе вырастить в недрах своих собственное государство. Ибо, как мы видим на примере Сербии[53] и других стран, — каков народ, таково и государство…
50
51
53
Сербия в 1882 г. была провозглашена королевством, однако значительная часть территории, населенной сербами, оставалась под господством Османской империи и в составе Австро-Венгрии.