— Зандоме, ты мой лучший друг! — пылко вскричал Нико: планы приятеля его просто ошеломили, и уже кажется ему — все можно исправить, более того — все уже исправлено…
— Ну да, я расчищаю дорогу для пришествия нового божества… Алтарь уже воздвигнут, если не ошибаюсь; понавешать еще кое-какие украшения… Ох, Нико, до чего же ты счастливый! Не будь я тебе «лучшим другом» — позавидовал бы!
— Ты разве не веришь, что я считаю тебя лучшим другом? — чуть ли не обиделся Нико. — Это ведь проверено на деле, зачем же ты подсмеиваешься?
— Ну, пускай будет «лучший», — уже без улыбки отвечал Зандоме. — Однако — небескорыстный. Тетя Анзуля объяснила бы тебе лучше меня, если б захотела… Но она умеет молчать. А мне молчать нет ни надобности, ни желания. Достаточно сказать, что колотился я головой об стену и, может, уколотился бы вконец, если б не эта женщина. Просмотри-ка ваши книги пятнадцатилетней давности, когда умер мой отец и меня со всех сторон осаждали кредиторы! Найдешь, быть может, кругленькую сумму, которую ссудила мне твоя мать, если только она внесла ее в книги. Зато в рубрике прихода нигде не найдешь ни слова о процентах!
— Да, моя мама такая — с теми, кого полюбит. Я очень рад, что так случилось с тобой.
— В самом деле, если б не ее доброта ко мне — не было бы у меня сегодня в подвале двухсот гектолитров вина, а через пяток лет, глядишь, и всех трехсот. Мотался бы я сегодня агентом-перекупщиком по чужим подвалам, брал бы пробы из каждой бочки, как бы она ни смердела…
Дорица тоже не приходит больше к Дубчичам. Сцена с Катицей потрясла ее. Осталась на дне души какая-то горечь — горечь против Нико, который когда-то был в ее глазах превыше всех героев. А после инцидента с Катицей померк… Немало слез пролила Дорица в своей комнатке, не могла забыть, как он стоял перед Катицей в замешательстве, не зная, что сказать в свое оправдание.
Постепенно, однако, тускнели яркие краски этого эпизода, стали отходить куда-то назад, покрываться пеплом забвения — как все на свете. Жизнь каждый день предлагает что-то новое, то горестное, то радостное; а новое вытесняет память о прежних печалях… Начала забывать и Дорица, и образ ее героя вновь стал обретать более ясные очертания, он вырастал перед ней, с новой силой привлекая к себе. Сердце девушки снова открылось светлым лучам, жадно ожидая возрождения цветка любви…
В пору этого кризиса верной и нежной рукой поддерживала девушку Анзуля. Она нашла слова, которые принесли ей облегчение и утешение. Под ласковым волшебством этих слов вернулись в сердце Дорицы надежды и ожидание счастья. Старшая женщина объяснила младшей, как трудно найти мужчину, который не любил бы кого-нибудь раньше.
— Первая любовь — цвет прекраснейший, но нынешняя молодежь его не ценит. Нередко топчет его… Я тоже не была предметом первой любви. Удовольствовалась тем, что стала последней любовью. И сделала так, что после меня не оставалось больше места ни для какой другой!
— Я ведь этого и не требую! — вскричала Дорица. — Да я и не достойна… Лишь бы другая не страдала из-за меня — и только бы он меня любил, как я его…
— Ну, в этом ты можешь быть уверена!
И Анзуля обняла Дорицу, прижала к материнскому сердцу, взволнованному радостными чувствами.
Немного времени спустя, перед рождеством, заехал в наш городок Звонимир Стоянович, драматический актер из Загреба. Хоть и носит он имя хорватского короля, финансовые дела его были, видимо, совсем швах — в противном случае вряд ли удостоились бы мы лицезреть его в нашем глухом углу. Тем более что и коммуникация не весьма удобна, особенно для столичного жителя. Нет у нас ни фиакров, ни трамваев, нет ни ресторанов с пльзеньским пивом. Как удачно, что такой артист путешествует без багажа! Передвигается он пешком, как апостолы в древности, и все свое песет на себе.
Звонимир только успел занять номер в нашем «отеле», причесаться, пригладиться, начистить штиблеты, как сразу отправился с визитами по «лучшим» домам. Всюду он объявлял, что собирается дать в городе три-четыре «театрально-декламационных» представления. Первое состоялось в тот же день в помещении Читаоницы ex offo[58] — перед полудюжиной ребятишек, за которых уплатил из своего кармана председатель этого клуба. Когда госпожа председательша пилила господина председателя за подобное безбожное расточительство, тот отвечал так:
— А что поделаешь, душа моя? Не хватало, чтоб в Загребе слухи пошли, будто мы тут отсталые…