— Я от этого слягу, Доринка, вот увидишь! — простонала она, обращаясь к одной из своих девиц. — Увидишь, заболею! Желчь у меня разлилась, бросится на сердце, и тогда — addio![34]
— Вам бы капельку горячего лимонаду, — озабоченно отозвалась Доринка из-под черных кружев покрывала. — Или настоя ромашки.
— В церкви-то, во время мессы — дурочка…
Но другие, в особенности девицы, внимательно следят за нашей парочкой: как Нико подал Катице святой воды, как повел ее в церковь, чуть ли не к самому алтарю — он так растерялся, что хотел усадить ее на свою скамью, — хорошо еще, Катица опомнилась и во внезапном порыве смирения опустилась на колени перед кафедрой. Сегодня каменный пол не кажется ей твердым!
Нико, словно во сне, стоит за своей скамьей, не понимая, что творится вокруг. Он очнулся, только когда дон Роко затянул, по обыкновению, в нос: «Ite, missa est!»[35] Никогда еще месса не пролетала для Нико так быстро.
Они вышли из церкви; все расступались перед ними, молча давая дорогу. Нико ничего не видит, не замечает, его не трогает всеобщее осуждение. Одну Катицу видят его глаза, и, весело болтая, ведет он ее домой, под Грабовик.
И все же критика была не такой резкой, какой могла бы быть. Шьора Андриана ни с кем больше и словом не перемолвилась. Поспешила домой — поскорей принять горячего лимонаду или настоя ромашки. Шьора Бонина шла домой победительницей. Как легко ей, как свободно на сердце! Вот уж не думала, что ждет ее сегодня такая радость! «Раздавила гадюке голову. Впредь не станет шипеть. То-то Анзуля удивится…» Одно ее огорчает, что нельзя ей сразу пойти к Дубчичам: дома ждут пятеро, надо их накормить, напоить, в порядок привести…
Но после обеда, едва шьор Илия завалился на кушетку, чтоб «углубиться в мысли», жена его, торопливо обиходив детишек, выбралась к подруге.
— Ах, Анзуля, знала бы ты, как я ее отделала, эту полову летучую! Было ей что пережевывать во время мессы! Может, и до сих пор не проглотила. Сказать тебе не могу, как я довольна!
— Я все знаю, — задумчиво улыбнулась Анзуля. — Мне Мандина рассказала.
— Ох эта Мандина! Вот сплетница… Все помои в дом тащит!
— Что поделаешь, такова прислуга. Так и липнет к скандалам. Представляю себе лицо этой Андрианы! — Усмешка тронула губы Анзули и тотчас скрылась. — И кто бы сказал, за кого ты будешь сегодня честить благородную мадам! Ах, Бонина моя, несчастная я мать… Где мои золотые мечты?
Шьора Бонина крепко сжала губы. Ни один вздох не должен прорваться! Что ж, это правда — она ведь тоже ткала, ткала, а ткань-то совсем другая получилась… Но шьора Бонина — натура здоровая, ржа на нее не ложится. Стряхнув с себя бесплодное сожаление, она бодро заговорила:
— Э, да что там! Не погибнет, поди, моя Дорица. Конечно, что правда, то правда: лучше было бы ей оказаться под твоим крылышком. Но раз невозможно это — нечего и голову сушить. Поспешил твой Нико, не понимаю, что ему втемяшилось… Ладно, пускай ему будет хорошо, а мы уж как-нибудь обойдемся. Годы Дорицы еще небольшие, может и подождать. Такого не бывало, чтоб в роду Веллески кто-нибудь оставался старой девой. Все замуж повыходили! Даже я замуж выскочила, хотя, судя по моей наружности, никто бы этого не предполагал. Достался мне мой Илия — многое ему в упрек ставят, но мне, слава богу, пожаловаться пока не на что. Разве виноват он, что порой нам одеяло коротко бывает? Значит, надо и под таким уместиться, ноги поджать… Явного недостатка-то пока еще нет. А Дорица выйдет из пансиона через месяц-другой, на ее место Цара поедет. Очень удобно — одна сестра другую сменит, не придется тесниться…
Такими разговорами тешатся подруги, и понемножку исчезают морщинки со лба Анзули — она даже весело рассмеялась. А тут Мандина внесла кофе — тоже хорошо.
После обеда Нико переоделся, оседлал весело заржавшего Руменко и выехал в виноградники. Они выглядят теперь уже совсем иначе: листьев почти не видно, одни гроздья торчат вплотную друг к дружке. На одних кустах виноградины маленькие, как дробинки, зато другие сумели бог весть откуда насосаться влаги, разбухли. Блестят спелые виноградины, словно сделаны из черного, с сизым отливом, стекла. В виноградниках много народу, все мужчины с ружьями. Целые компании угощаются сладкими желтыми фигами — ими сразу как-то обсыпались деревья. Кое-где мальчишки, спрятавшись в кустах или в шалашиках из веток, свистом подманивают легковерных птиц, и те, разжиревшие на спелых фигах, одна за другой опускаются на прутики, обмазанные клеем…
Нико и не смотрит на красоту далматинской природы, такой волшебной в пору созревания винограда! Стремительный бег лошади отвечает его настроению, сладостным мыслям, в которые он так глубоко погрузился, что и не заметил, как Руменко весь покрылся по́том.