Мандельштам не устоял перед двумя энергиями: Ахматовой и Петровых. У него закружилась голова, он сел и написал "лучшее любовное стихотворение XX века": "Мастерица виноватых взоров…"
Сплетней все вывернуто наизнанку — что и требовалось. Совершенно так же, как в сплетне о Герштейн: наоборот…
Я уже сказала, что с помощью сплетен заранее обороняется Надежда Яковлевна в первую очередь, на первом плане, ото всех ближайших друзей Анны Ахматовой. Узнать из ее книги "кто — кто", "who's — who" вообще невозможно. Ни кто таков этот человек сам по себе, ни чем он был занят в жизни, ни каковы были его отношения с Ахматовой. Надежда Яковлевна собственной рукой каждого дергает за ниточку сплетни — все говорят не своими голосами, совершают не свои поступки, ходят не своими походками. Мы не узнаем, например, читая "Вторую книгу", что о "славной попрыгушке", О.А. Глебовой-Судейкиной, с которой Анна Ахматова была близко дружна, которой посвящала стихи, о которой Надежда Яковлевна только и упомнила, что она рано поблекла и имела пристрастие к оборкам и воланам, Ахматова помнила нечто иное — и более существенное: "Она была очень острая, своеобразная, умная, образованная… Прекрасно знала искусство, живопись, особенно Возрождение. Прищурится издали и скажет: "Филиппо Липпи?" — и всегда верно, ни одной ошибки"
(16/II 42).
Это — характеристика благородного, важного в человеке, до этого сплетнику дела нет… Мы не узнаем из "Второй книги", что близкий друг Ахматовой Н.В. Недоброво, которому в ее лирике посвящено столько стихов, а в "Поэме без героя" такие горькие и благодарные строфы, тот самый Н.В. Недоброво, чью статью об Ахматовой, опубликованную в 1915 году, сама она считала пророческой и чьи суждения о своей поэзии — определившими ее путь, что Недоброво был знатоком литературы, поэтом, критиком; для сплетника существо человека несущественно, а существенно побочное, вторичное; пересуды, побасенки, разговоры о нем; Ахматова в своих манерах подражала, видите ли, жене Недоброво (353) [322], а если бы Ахматова не разошлась с Гумилевым, Недоброво царил бы в том флигеле, где Ахматова устроила бы салон и отучал бы ее ударять рукой по коленке (509) [461]. Это уж какая-то даже сослагательная сплетня, сплетня вперед, сплетня-провидение. Во всяком случае, о роли критика Недоброво в творчестве и жизни Ахматовой и о нем самом мы из этих страниц ничего не узнаем… О Недоброво-критике мы так же мало узнаем из "Второй книги", как о Герштейн-литературоведе или Петровых-поэте.
Одни сплетни:
"Для Эммы Герштейн, например, наш дом был площадкой, где она ловила "интересных людей" и неудачно влюблялась… и так и не заметила самого Мандельштама и не поняла его стихов" (265) [243].
М.С. Петровых оплевана за то, что уделяла, по мнению Надежды Яковлевны, слишком много внимания Осипу Эмильевичу, а Э.Г. Герштейн, напротив: за то, что занималась не им.
Чуть выше та же Герштейн отнесена к числу «тупиц». Удивится наверное читатель, узнав, что Ахматова выступила в защиту Герштейн в печати, когда тупицы из журнала «Октябрь» напали на одну из статей Эммы Григорьевны, впрочем нет, чему же удивляться, Надеждой Яковлевной всё предусмотрено: это Ахматова ублажала Герштейн, чтобы та замолвила за нее словечко в будущих мемуарах…
Как выдает себя пишущий в своих писаниях! Низость, не только неспособная понять высоту, но даже в воображении своем не допускающая, что высота — в отношениях между людьми — существует.
Совершенно оплевана Надеждой Яковлевной, как я уже говорила, и женщина, которую Анна Андреевна называла своей дочкой, — режиссер театра Советской Армии, Нина Антоновна Ольшевская (жена В.Е. Ардова), — и тоже по основательной причине: близость к Ахматовой. Помнит Ахматову. Дольше трех десятилетий знала Ахматову. Нина Антоновна — хозяйка квартиры, которая была постоянным пристанищем Анны Андреевны в Москве: Ордынка, 17, второй двор, лестница под аркой, квартира 13. На этом доме — так же как на Фонтанном Доме в Ленинграде, так же как на «Будке» в Комарове, — на этом доме, в Москве, неизбежна доска: здесь в такие-то годы и месяцы жила и работала Анна Ахматова. Сколько раз, встретив Анну Андреевну на Ленинградском вокзале в Москве, сопровождали ее сюда друзья, и сколько раз отсюда друзья провожали ее в Ленинград! "У Ардовых на Ордынке" — это был постоянный, привычный адрес Ахматовой в Москве; квартира, где она была окружена сначала детьми, потом подростками, потом юношами — тремя мальчиками и их друзьями, выросшими у нее на глазах; она дружила со всеми троими вместе и с каждым порознь, на свой лад, и ей было радостно общаться с этим детством и с этой юностью; а хозяйкой дома на Ордынке была талантливая актриса, тонкий и благородный человек — Н.А. Ольшевская, знавшая и понимавшая Анну Андреевну с полуслова, с полувзгляда, с полу- и четверть-неудовольствия, с поворота головы; заботившаяся о ее покое, сне, работе, гостях и поездках в гости, о ее врачах, платьях, путевках, лекарствах; умевшая не только слушаться Анну Андреевну и любить ее стихи, но и лечить, выхаживать, одевать, провожать, быть в одном лице и подчиненной и распорядительницей. И если Анна Ахматова дожила до 1966 года, а не погибла раньше от своей неизлечимой сердечной болезни и неприкаянности, — в этом большая заслуга Нины Антоновны Ольшевской.
Что сделано Надеждой Яковлевной на страницах "Второй книги" с одним из ближайших друзей — своих и Анны Ахматовой, с одним из друзей и знатоков Мандельштама, Николаем Ивановичем Харджиевым, об этом хочется не написать, а прокричать. К Харджиеву эти страницы никакого отношения не имеют. Тут существует и действует под его именем какое-то другое лицо, как другое лицо существует и действует на страницах "Второй книги" под именем М. Петровых, но зато автопортрет самой Надежды Яковлевны без страниц о Харджиеве был бы неполон и недостаточно ярок. Для завершения ее автопортрета страницы, посвященные Н.И. Харджиеву, истинный клад.
"Он использовал мое бесправное положение, — жалуется бедняжка Надежда Яковлевна, — я была чем-то вроде ссыльной, а ссыльных всегда грабят… Харджиев к тому же человек больной, с большими физическими и психическими дефектами, но я поверила, что любовь к Мандельштаму и дружба со мной… будут сдерживать его, но этого не случилось…" (444) [402].
А Харджиев, принимаясь, по просьбе Надежды Яковлевны, за работу над рукописями Мандельштама, поверил, что ее будет сдерживать — ну, хотя бы их общая преданность погибшему поэту. Но доверие его не оправдалось. Надежда Яковлевна оболгала Харджиева, и ее не сдержала при этом ни любовь Николая Ивановича к Мандельштаму, ни дружба его с Ахматовой, ни, главное, ее собственная память о том, какой опорой для нее был Харджиев в ее гиблые дни.
Вскоре после гибели Мандельштама Надежда Яковлевна поселилась в Калинине. Иногда приезжала оттуда в Москву. Из Калинина в 1940 году Надежда Яковлевна писала Николаю Ивановичу:
"В моей новой и очень ни на что не похожей жизни я часто вспоминаю вас и очень по вас скучаю".
Из Ташкента — из эвакуации — в апреле 1943 года:
"Очень по вас скучаю, потому что я есть ваш друг".
Не странно ли, что Надежда Яковлевна продолжала считать себя другом Харджиева во время войны, то есть уже после того как он, если принять за правду рассказанное ею во "Второй книге", "повинуясь инстинкту сталинского времени", от нее отступился? Где же она лжет: в письмах сталинского времени или в теперешней книге?
Из Ташкента 29 августа 1943 года: