- Верно, верно то говоришь. У меня две звезды, два покойника, а в Водянах у старушки Марьи Павловны в два раза больше - четыре красных отметины на углу... Ну я грешен, грешен, ребята, - снова навзрыд зарыдал старик. - У других-то хоть при жизни жизнь была, а моим ребятам, моим Ганьке да Олеше, и при жизни ходу не было... Из-за меня. Я им всю жизнь загородил...
Тут на какое-то мгновенье замешкалась даже находчивая Лиза: нечем было утешить старика, потому что чего тень на плетень наводить - из-за отца, из-за его упрямства столько мук, столько голода и холода приняли его сыновья.
- Пойдем-ко лучше домой, Евсей Тихонович, - сказал Петр и стал поднимать старика.
- Помнит, помнит меня! - опять чисто по-детски, бурно возрадовался Евсей. - Евсей Тихонович... А нет, - он топнул ногой в валенке, - к вам пойдем! Вот мое слово. Раз Евсей Тихонович, то и угощенье как Евсею Тихоновичу.
- Нет, к нам не пойдем! - сказала Лиза. - Тверезой будешь - в любой час, в любую минуту приходи, а пьяному у меня делать нечего.
- И не пустишь? - спросил Евсей.
- И не пущу! - без всякой заминки ответила Лиза.
Старик пришел в восторг:
- Ну, ну, как мне по уму да по сердцу это! Не пущу... А ты думаешь, я не помню твоего добра-то? Я вернулся, ребятушки, оттуда, не будем говорить откуда (ноне все позабыто, на всем крест), - меня двоюродная сестрица Марфа Павловна и на порог не пущает: я на радостях - снова дома - бутылку в сельпо опорожнил. "Десять ден тебе епитимья. Вода да хлеб, а местожительство срубец на задах..." И вот вскорости после того тебя, Лизавета Ивановна, встречаю. Помнишь, какие слова мне сказала?
- Где помнить-то? - искренне удивилась Лиза, - У меня язык без костей сколько я слов-то за день намелю?
- А я помню. - Евсей всхлипнул. - Иду опять же с сельпа, хлебца буханочка под мышкой, а навстречу ты. Увидала меня, возле лужи у сельсовета маюсь, сапожонки что решето, как бы, думаю, исхитриться с ногой сухой пройти. Увидала: "Чего ходишь как трубочист, людей пугаешь? Пришел бы ко мне, у меня баня сегодня, хоть вымылся бы..." А я, правда, правда, ребята, как трубочист. Может, два месяца в бане не был, а весна, солнышко, землица уже дух дала... Ну я тогда уревелся от радости, всю ночь плакал, в слезах едва не утонул...
- Надо было не слезы лить, а в бане вымыться, - наставительно сказала Лиза и улыбнулась.
Тут на дорогу из седловины от совхозной конторы вылетел запыленный грузовик, и Лиза замахала рукой: сюда, сюда давай! Машина подъехала.
Из кабины выскочил смазливый черноглазый паренек, туго перетянутый в поясе и сразу видно - форсун: темные волосы по самой последней моде, до плеч, и на промасленном мизинце красное пластмассовое кольцо в виде гайки.
- Чего, мама Лиза?
- Куда едешь-то? В какую сторону?
- На склад, - парень махнул в сторону реки, - за грузом.
- Ну дак по дороге, - сказала Лиза и кивнула на Евсея, которого поддерживал Петр. - Отвези сперва этот груз.
Старик заупрямился. Нет, нет, не поеду домой! Сегодня праздник, законно гуляю. Но разве с Лизой много наговоришь?
- Будет тебе смешить людей-то! - строго прикрикнула. - Хоть бы вечером вылез, все куда ни шло, а то на-ко, молодец выискался - середь бела дня кренделя выписывать. Вези! - сказала она шоферу.
И вот живо раскрыли задний борт у грузовика, живо притихшего, присмиревшего старика ввалили в кузов, и машина тронулась.
Петр, когда немного стих рев мотора, полюбопытствовал:
- Это еще что за сынок у тебя объявился?
И тут Лиза удивилась так, что даже остановилась:
- Как?! Да разве вы не узнали? Да это же Родька Анфисы Петровны! Всю жизнь меня мамой Лизой зовет. У Анфисы Петровны, когда Ивана Дмитриевича забрали, молоко начисто пропало, я полгода его своей грудью кормила. Вот он и зовет меня мамой Лизой.
2
Сперва невольно, еще загодя начали мягчить шаг, сбавлять голоса, потом пригасили глаза, лица, а потом, когда с проезжей дороги свернули на широкую светлую просеку, густо усыпанную старыми сосновыми шишками, - тут не часто, разве что с домовиной, проезжает машина - они и вовсе присмирели. Густым смоляным духом да застойным жаром, скопившимся меж соснами за день, встретило их кладбище. И еще что бросалось сразу же в глаза - добротность и нарядность могил.
Раньше, бывало, какой жердяной обрубок в наскоро нарытый песчаный холмик воткнут - и ладно: не до покойников, живым бы выжить. А теперь соревнование: кто лучше могилу уделает, кто кого перешибет. И вот крашеный столбик со светлой планкой из нержавейки да деревянная оградка - это самое малое... А шик - пирамидка из мраморной крошки, привезенная из города, поролоновый венок с фоткой да железная оградка на цементной подушке. Лиза первая нарушила молчание. Заговорила резко, с возмущением:
- Я не знаю, что с народом деется, с ума все посходили. Преже дома жилого не огораживали, замка знамом не знали, а теперека и дома жилые под забор и покойников загородили. Срам. Старик какой - Трофим Михайлович але Софрон Мудрый захотели друг к дружке сходить, словом перекинуться - не пройти. Трактором, бульдозером не смять эти железные ограды, а где уж покойнику через их лазать...
Уже когда подходили к своим могилам, Лиза вдруг, неожиданно для Петра и Григория, свернула в сторону, к могиле под рябиновым кустом. Пирамидка на могиле из горевшей на вечернем солнце нержавейки с выпуклой пятиконечной звездой в левом углу не очень отличалась от тех надгробий, которые попадались им доселе, но что они прочитали на пирамидке?
ЛУКАШИН ИВАН ДМИТРИЕВИЧ
1904-1954
Петр, оглядевшись вокруг, спросил:
- Когда же это прах-то Ивана Дмитриевича перевезли?
- Не перевозили. Ничего там нету, - кивнула Лиза на уже обросший розовым иван-чаем бугор. - Ины беда как ругают Анфису Петровну: слыхано ли, говорят, на пустом месте могилу заводить? А я дак нисколешенько не осуждаю. Везде земля одинакова, везде от нашего брата ничего не останется, а тут хоть когда она сходит, поговорит с ним, горе выплачет. В городах памятники ставят, а Иван Дмитриевич не заслужил? Признано: зазря пострадал, а нет, все на памяти Ивана Дмитриевича лагерная проволока висит...
У давно осевших и давно затравеневших могилок Степана Андреяновича и Макаровны Лиза стояла молча, с виновато опущенной головой. В прошлом году какие-то волосатые дикари из города, туристами называются, ослепили на них столбики - с мясом выдрали медные позеленелые крестики, и она до сих пор не собралась со временем, чтобы вернуть им былой вид.