И потому мысли о Тигре, хотя сам Тигр того не знал, не отпускали Юаня в южной военной школе, когда товарищи его встали перед своим военачальником и поклялись служить новому правому делу: захватить столицу, свергнуть сидящего там слабака и встать на защиту простого народа, угнетаемого жестокими военачальниками и заграничными врагами, чтобы однажды вернуть стране былое величие. В тот час, когда юнец за юнцом клялись отдать жизнь за дело революции, Ван Юань стоял в стороне, борясь то со страхом перед отцом, то с любовью к нему – военачальнику из тех, кого собирались свергнуть его товарищи. Сердцем он был с ними. В памяти то и дело вставали бесчисленные картины страданий простого народа. Он помнил лица крестьян, когда те смотрели, как лошади отцовых солдат топчут их посевы. Помнил беспомощную ярость и страх на лице старейшины одной деревни в ответ на требование Тигра – пусть сколь угодно вежливое – выплатить ему дань зерном или серебром. Помнил мертвые тела на земле и то, как равнодушно смотрели на них Ван Тигр со своими людьми. Помнил наводнения и голод, и как они с отцом однажды ехали по дамбе, кругом была вода, а на дамбе всюду толпились изможденные от голода люди; солдатам приходилось нещадно сталкивать их в воду, чтобы те не падали на Тигра и его драгоценного сына. Да, Юань помнил все это и многое другое, и помнил, как морщился при виде этих ужасных картин и ненавидел себя, сына военачальника. Даже в школе, среди своих товарищей, он ненавидел себя за это и особенно горячо ненавидел, когда ради отца тайком предал дело, которому собирался служить.
Сидя в одиночестве в темноте своей детской, Юань вспомнил, какую жертву принес ради отца, и сейчас эта жертва показалась ему напрасной. Он пожалел, что принес ее, ведь отец не мог ни понять ее, ни оценить по достоинству. Ради старика Юань бросил своих сверстников, предал дружбу – а Тигру и дела нет. Юаню теперь казалось, что всю жизнь его не понимали, что с ним дурно обращались; он вдруг стал припоминать Тигру все обиды, все зло, которое тот ему причинил: как отец силком тащил его смотреть на военные учения, когда Юань читал увлекательную книгу, как стрелял в попрошаек. Вспоминая все это, Юань бормотал сквозь стиснутые зубы: «Он никогда меня не любил! Он думает, что любит меня, что в его жизни нет никого дороже, но он никогда не спрашивал о моих желаниях, а если и спрашивал, то лишь затем, чтобы отказать, чтобы я всегда старался предугадывать его желания и не помышлял о свободе!»
Затем Юань подумал о своих товарищах и том, как они, должно быть, его презирают. Теперь он никогда не сможет вместе с ними повести свою страну к величию! И вновь он зароптал: «Я даже не хотел ехать в эту военную школу, но он заставил меня, пригрозив, что иначе я вообще никуда не поеду!»
Обида и одиночество все росли в Юане, и в конце концов он, с трудом проглотив ком в горле, заморгал в темноте и яростно забормотал, как дитя, что бубнит обиженно себе под нос: «Он ничего не знает, не понимает и не хочет понимать! Лучше бы я стал революционером! Лучше бы я пошел за своим начальником, ведь теперь у меня никого нет, совсем никого!»
Так Юань сидел один, чувствуя себя самым одиноким и несчастным человеком на свете, и никто к нему не приходил. За те часы, что остались от ночи, ни один слуга не зашел его проведать. Все они знали, что Ван Тигр, их хозяин, зол на сына, ибо во время их ссоры все они прятались под окнами и подслушивали, и подглядывали, поэтому теперь никто не решался утешить Юаня, боясь навлечь на себя гнев его отца. С таким равнодушием Юань столкнулся впервые, и оттого ему было особенно горько.
Он сидел и даже не пытался зажечь свечу или позвать слугу. Он положил руки на стол, опустил на них голову и чувствовал, как его вновь и вновь захлестывают волны уныния. Наконец он заснул, ведь он был так утомлен и так юн.